Это письмо нашли на столе в дачном кабинете Томского. О семье Михаила Петровича Сталин не забыл. Старшие сыновья Томского Михаил и Виктор были расстреляны. Младший сын Юрий и жена Мария Ивановна получили по 10 лет лагерей. Мария Ивановна умерла в ссылке в Сибири в 1956 году. До реабилитации дожил только Юрий Михайлович.
Разговор, на который ссылался Михаил Петрович, происходил на даче Сталина в Сочи после обильного застолья. Юрий Михайлович Томский вспоминал: «Был чей-то день рожденья. Мама со Сталиным готовили шашлык. Сталин сам жарил его на угольях. Потом пели русские и революционные песни и ходили гулять к морю». В тот роковой майский вечер все много выпили, и особенно Томский. И спьяна сказал Кобе много лишнего[104]. 1 октября 1936 года Ежову докладывали: «Никем иным, как ближайшим доверенным людям и помощникам Н. Бухарина и М. Томского – А. Слепковым, Д. Марецким и Л. Гинзбургом, распространялся ещё осенью 1928 года белогвардейский рассказ о том, что «мирный» Томский, доведённый, якобы, до отчаяния тов. Сталиным, угрожал ему пулями…» Бухарин же в своём заявлении на пленуме ЦК 7 декабря 36-го, оправдываясь, почему не сообщил Сталину о «террористических намерениях» Томского, утверждал: «Во время встречи Томский был в абсолютно невменяемом состоянии. Сообщать Сталину дополнительно о том, что Томский говорил тому же Сталину, было бы по меньшей мере странно. Я не придал значения угрозе Томского. Но, по-видимому, и сам т. Сталин не придал ей значения большего, чем пьяной выходке»[105].
Тут Николай Иванович ошибался. Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ко всему прислушивался. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сталин поверил, что оппозиционеры хотят его смерти. С этого момента троцкисты и бухаринцы были обречены на физическое уничтожение.
Томский понимал, что слов о пулях Коба не простит. И поспешил добровольно уйти из жизни, когда понял, что вслед за Каменевым и Зиновьевым настала его с Бухариным и Рыковым очередь.
А сведения, содержавшиеся в постскриптуме предсмертного письма Томского, Сталин использовал на полную катушку. Существует версия, что Ежов направил к вдове Томского Марии Ивановне начальника секретно-политического отдела НКВД Г.А. Молчанова. Но Молчанову она отказалась назвать людей, упомянутых в постскриптуме. Тогда с Марией Ивановной встретился Ежов. Младший сын Томского Юрий уже в 1988 году вспоминал: «В ночь на 23 августа на дачу в Болшево приехал Ежов. Он долго беседовал с матерью и сказал ей, что захоронение предполагается у Кремлёвской стены. Утром 23 августа матери передали по телефону, что захоронение произойдёт на кладбище Новодевичьего монастыря. Через некоторое время было сообщено, что захоронение будет произведено временно на Болшевском кладбище. Тело отца было забальзамировано. В день похорон у дачи скопилось очень много народу. Срочно кем-то было принято решение о захоронении Томского на территории дачи. Позже его тело ночью было вырыто. Имеется ли где-нибудь его захоронение, мне узнать не удалось».
Этот рассказ выглядит красивой легендой о том, как статус покойника в течение суток стремительно понижался – от Кремлёвской стены до безымянного захоронения неведомо где. Но Ежов никак не мог обещать вдове торжественные похороны на Красной площади – для опального директора ОГИЗа даже в случае естественной смерти, а не самоубийства, это было явно не по чину. Тем более Ежов прекрасно знал решение Политбюро. Может быть, и насчёт встречи матери с Ежовым память подвела Юрия Михайловича? Ведь сохранилось письмо Марии Ивановны Ежову, датированное 27 октября 1936 года: «Дорогой Николай Иванович!
Прошу Вас оказать мне содействие устроиться на работу. Работа необходима во всех отношениях. Порою я дохожу до сумасшествия и оставаться дальше изолированной от жизни – невыносимо.
Я много работала в общественном питании, была членом Президиума Комитета общественного питания, работала и на административно-хозяйственной работе. Работать я умею. Сейчас у меня болят глаза (лопнули сосуды в обоих зрачках), читать и писать могу только непродолжительное время. Возможно, пройдёт.
В ОГИЗе остались М.П. партбилет, профсоюзная книжка, страховая книжка, облигации для обмена, разрешение на отпуск и портфели. Перечисленные мною документы М.П. всегда держал в учреждении, чтобы аккуратно платить членские взносы – прямо с получки. Остались также вещи, принадлежащие общественной организации жён, в которой я работала, а именно: все статьи, написанные жёнами строителей и сданные мне для подготовки к печати. Готовые детские платья, сшитые жёнами, абажуры для общежития строительных рабочих и мануфактура. Всё это я должна сдать по назначению.
Я изложила секретарю и просила приготовить все перечисленные вещи, но он сказал: не знает, где вещи, их здесь нет. Я подумала, что вещи убрали по распоряжению товарища Брона. Я позвонила ему и спросила, как всё это получить. Также просила выдать окончательный расчёт и за отпуск и спросила, не остались ли в ОГИЗе небольшие деньги М.П., так как он у меня брал для охоты, но поехать ему не удалось, я и думала, что деньги остались там. (Деньги он взял и собирался ехать недели за 3 до катастрофы.) Т. Брон переспросил: были деньги у М.П.? Я повторила ему, что они могли остаться там, так как М.П. собирался ехать прямо из ОГИЗа после работы.
Т. Брон говорил как-то неясно, и от этой неясности у меня создалось впечатление, может быть М.П. получил на отпуск из лечебного фонда ЦК партии или СНК, в последние дни был очень расстроен и забыл сказать мне. Так я сказала т. Брону. Он ответил: «Хорошо, я выясню и вам позвоню».
Деньги, которые М.П. получал из лечебного фонда в прошлом, я точно не знаю, из ЦК или СНК. И это было его фонд для отпуска и расходов по охоте. Для охоты он брал у меня только тогда, когда у него денег уже не было, так было и последний раз.
Жалованье своё М.П. никогда сам не получал. Получали секретари – платили членские взносы и другие общественные расходы, а остальные клали в портфель и звонили мне по телефону, чтобы я взяла деньги. Кажется, 2 последние получки я получила прямо в ОГИЗе, так как находилась там в связи с общественной работой. Жалованье я целиком тратила, и М.П. никогда в жизни не спрашивал, как я трачу.
После этого разговора мне прислали последний расчёт за 2 недели отпуска и облигации. Мне показалось как-то обидно, и я позвонила т. Брону и сказала: выплату за 2 недели считаю неправильной, так как имеется формально утверждённый отпуск ЦК партии на 1,5 месяца, т. Брону это известно. Он спросил, чтобы я точно сказала, сколько денег было у М.П., ему это важно знать. Опять я ему повторила, личных могло быть немного, а если М.П. получил на отпуск, то ему легко узнать в ЦК партии или СНК.
С тех пор прошло много времени. Деньги, которые М.П. брал у меня, оказались в его кошельке дома. Вчера, 26-го, я позвонила и спросила, когда можно получить всё из ОГИЗа, также об отпускных и о деньгах, о каких он хотел выяснить. Он отвечает: «Да, выясняю, а где, я Вам не скажу».
«Да что же так долго выясняете, дело минуты ведь». Я решила сама позвонить и узнать. И тут же позвонила т. Сулимову (председателю Совнаркома РСФСР; его расстреляют в ноябре 37-го. – Б.С.), но секретарь, к счастью, ответил, тов. Сулимов заседает, а то было бы стыдно.
Вскоре позвонил т. Брон сам и сказал, чтобы я звонила к Вам, Николай Иванович. Только тогда я узнала, что при вскрытии шкафа т. Брона не было и денег не было. Почему он спрашивал меня так, понять мне невозможно, ведь несколько раз спрашивал.
Ваш секретарь сказал, чтобы я Вам об этом написала. Извиняюсь, что длинно, но короче трудно написать.
С приветом М. Томская»[106].
Из письма вдовы Томский предстаёт человеком скромным, на себя почти ничего из жалованья не тративший и имевший лишь одну слабость – охоту. Чувствуется, что иных доходов, кроме зарплаты директора ОГИЗа, Михаил Петрович не имел, и сбережений семье не оставил, так что безработной вдове его неизрасходованные отпускные были бы ощутимым подспорьем.
