Европейские социалисты были большими чудаками. Их воображение не могло угнаться за темпами развития «реального социализма» в Советском Союзе. Лидеры Второго интернационала не знали, что независимых от государства адвокатов здесь не осталось. А чтобы не мешать Вышинскому вести главную роль, подсудимые от адвокатов дружно отказались. Да и приговор был предрешён не то что задолго до начала процесса – ещё до ареста.
Хотя телеграмма была адресована Молотову, Вячеслав Михайлович прочёл её уже с резолюцией Иосифа Виссарионовича. Каганович и Чубарь сразу же отправили послание Сталину в Сочи, предложив не отвечать. На послание «социал-предателей» вождь отреагировал резко: «Согласен с тем, чтобы не отвечать Второму интернационалу, но думаю, что надо опубликовать телеграмму Второго Интернационала, сказав в печати, что СНК не считает нужным отвечать, так как приговор – дело Верховного суда, и там же высмеять и заклеймить в печати подписавших телеграмму мерзавцев, как защитников банды убийц, агентов Гестапо – Троцкого, Зиновьева, Каменева, заклятых врагов рабочего класса»[98].
Приговор по делу «троцкистско-зиновьевской организации», предусматривающий расстрел всех 16 подсудимых, был послан Кагановичем, Орджоникидзе, Ворошиловым, Чубарём и Ежовым на предварительное одобрение Сталина. 23 августа вечером вождь прислал ответ: «…Проект приговора по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке… Нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду, или находятся под судом, или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Умолчать о Троцком и Седове в приговоре никак нельзя, ибо такое умолчание будет понято таким образом, что прокурор хочет привлечь этих господ, и суд будто бы не согласен с прокурором… Надо бы вычеркнуть заключительные слова «приговор окончательный и обжалованью не подлежит». Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре не умно… Звание Ульриха и членов (Военной коллегии Верховного суда. – Б.С.) нужно воспроизвести полностью, а насчёт Ульриха надо сказать, что он председательствующий не какого-либо неизвестного учреждения, а Военколлегии Верхсуда»[99].
Сталина не удовлетворило освещение процесса Зиновьева и Каменева в советской прессе. 6 сентября 1936 года он писал Кагановичу и вернувшемуся из отпуска Молотову: «Правда» в своих статьях о процессе зиновьевцев и троцкистов провалилась с треском. Ни одной статьи, марксистски объясняющей процесс падения этих мерзавцев, их социально-политическое лицо, их подлинную платформу – не дала «Правда». Она всё свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти, и этой мелкотравчатой мешаниной кормила публику.
Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, – а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъёма культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма.
Надо было сказать, что кто борется против руководителей партии и правительства в СССР, тот стоит за разгром социализма и восстановление капитализма.
Надо было сказать, что разговоры об отсутствии платформы у зиновьевцев и троцкистов – есть обман со стороны этих мерзавцев и самообман наших товарищей. Платформа была у этих мерзавцев. Суть их платформы – разгром социализма в СССР и восстановление капитализма. Говорить этим мерзавцам о такой платформе было невозможно. Отсюда их версия об отсутствии платформы, принятая нашими головотяпами на веру.
Надо было, наконец, сказать, что падение этих мерзавцев до положения белогвардейцев и фашистов логически вытекает из их грехопадения, как оппозиционеров в прошлом.
Ленин ещё на X съезде партии говорил, что фракция или фракции, если они в своей борьбе против партии будут настаивать на своих ошибках, обязательно должны докатиться при советском строе до белогвардейщины, до защиты капитализма, до борьбы против Советов, обязательно должны слиться с врагами Советской власти. Это положение Ленина получило теперь блестящее подтверждение. Но оно, к сожалению, не использовано «Правдой».
Вот в каком духе и в каком направлении надо было вести агитацию в печати. Всё это, к сожалению, упущено»[100].
Также и вопрос об отклонении просьбы приговорённых к высшей мере наказания о помиловании (а о снисхождении просили все подсудимые, кроме Гольдмана) решал Сталин. Поздно вечером 24 августа он одобрил предложение Кагановича, Орджоникидзе, Ворошилова и Ежова «отклонить ходатайство и приговор привести в исполнение сегодня ночью»[101].
Иосиф Виссарионович не желал, чтобы процессы над оппозиционерами воспринимались как результат банальной личной борьбы за власть. Ему требовалось представить свои разногласия с Троцким и Зиновьевым, Рыковым и Бухариным как принципиальную идейно-политическую борьбу за то, каким путём пойдёт дальше Советский Союз и мировая революция. Среди «головотяпов» подразумевалась не столько редакция «Правды», сколько главным образом Ягода, которого Сталин решил в самое ближайшее время заменить на Ежова. Теперь в политических процессах непременным правилом стало обвинение бывших оппозиционеров в связях с фашистами и намерениях реставрировать капитализм в СССР.
Падение Ягоды оказалось непосредственно связано с первым большим московским процессом в августе 1936 года, когда по обвинению в убийстве Кирова и намерении совершить государственный переворот вторично судили Зиновьева, Каменева и ряд их соратников. В подготовке этого процесса главную роль уже фактически играл Ежов.
22 августа 1936 года, предчувствуя неизбежный арест после того, как его имя было упомянуто на процессе Каменева и Зиновьева, застрелился один из ближайших соратников Бухарина Михаил Томский, бывший глава советских профсоюзов, работавший перед смертью директором Объединённого государственного издательства. Вечером Каганович, Ежов и Орджоникидзе сообщили об этом Сталину в Сочи специальной шифровкой: «Сегодня утром застрелился Томский. Оставил письмо на Ваше имя, в котором пытается доказать свою невиновность. Вчера же на собрании ОГИЗа в своей речи Томский признал ряд встреч с Зиновьевым и Каменевым, своё недовольство и своё брюзжание. У нас нет никаких сомнений, что Томский, так же как и Ломинадзе, зная, что теперь уже не скрыть своей связи с зиновьевско-троцкистской бандой, решил спрятать концы в воду путём самоубийства (а ведь Орджоникидзе был другом Ломинадзе, память которого теперь предал. – Б.С.).
Думаем:
Похоронить там же, в Болшеве.
Дать завтра в газету следующее известие: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22-го августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством».
Просим сообщить Ваши указания»[102].
Сталин одобрил текст сообщения для печати. В тот момент он ещё не знал, что самоубийство Томского положит начало интриге, окончившейся смещением Ягоды и назначением Ежова на пост наркома внутренних дел. Тут сыграло свою роль предсмертное письмо Михаила Петровича, где он просил: «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба – не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ними не входил, никаких заговоров против правительства я не делал… Не верь клевете и болтовне перепуганных людей… Не забудьте о моей семье…» А в постскриптуме писал: «Вспомни наш разговор в 1928 году ночью. Не принимай всерьёз того, что я тогда сболтнул – я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года – спроси мою жену лично, только тогда она их назовёт»[103].
