Москва 1921 г. Песочные часы Поэма трех ночей Александру Николаевичу Чумакову. Мечты кипят; в уме, подавленном тоской. Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток. А. Пушкин. НОЧЬ ПЕРВАЯ 1 Воспоминание, опять воспоминание. Текут часы – янтарный тает сок. Ах, бейся, бейся пламенный висок, Разлей чернилами мое воспоминанье. Не потому, что я сегодня пьян. Я пьян всегда! – А разве я пьянею? Ползет мой день. – Так по реке туман Ползет, ползет… И вечная затея, И вечный зачарованный обман: Писать стихи, когда минувшим веет. Часы текут – янтарный тает сок: Неторопливая, ленивая походка. Ах, бейся, бейся пламенный висок, Мне все равно, пусть это кровь, пусть водка. 2 Теперь я многое могу не различать. Я часто слезы рассыпаю смехом Себе на боль, а другу на потеху. Но иногда горчайшим смехом вдруг Я тороплюсь упиться сгоряча… Неверный смех, неверный друг, И безразличие неверное в плечах. Что жизнь моя? – (Не думать бы об этом): Два встречных ветра, пыльный столб – и нет. Подумаешь, и хочется кричать зажатым ртом, Зажмуриться и мчаться на коне… Но это только миги. – А потом Устанешь, и как прежде без ответа. 3 Уже устал. И увядает стих. Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу. О, сколько их забытых, недописанных… В ногах свинец – и тяжелеет ноша, Под кожей дрожь – и увядает стих. Рванулся звон, и тишь рванулась, Рванулся я, рванулся стих… Но стынет хмель. И на губах моих Гармошкой горечь сухо растянулась. Уже рассвет в окне моем закислился, Уже я нем для уличного гула. Так стынет хмель, так увядает стих, Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу. НОЧЬ ВТОРАЯ 4 Ну, вот и завтра, и как вчера, я пьян, И, как вчера, плывут кругами стены, Мой стол плывет, чернильница моя, И безоглядочный и беспокойный я – Мы все плывем в круженьи волн к пены. О, как легко без суеты забот, Когда досада не хрустит на пальцах: – Пусть на весне линяет тощий скот, Пусть в осень розы осыпаются. Что мне Сережа, Толя и Вадим (Любовь друзей – сокрытая измена)! Вот так бы плыть, чтоб кольца позади Сбивали волны перехватом пены. Но беспокойствие оглядками живет, Но безоглядочный случайно оглянется: И пены нет, – и пена лед… Все на часах размеренно прольется. 5 Где же мои родственники и где же буйвол мой? Где все мое? – Опять воспоминанье? Нет больше сил, хочу скорей домой, В улыбку Чеча я под морщины няни. Ведь лишний день – преградных стен броня Ах, лейся, мутная Кубань, ах, лейся ленью Я двадцать лет на дно твое ронял Зрачков моих кремневые каменья. Я двадцать лет… Но нет, Не буду, нет, Трясти повторы облегченной рысью. Весь мир летит. – Ещо сопит самум. А чем я жил, живет в моих стихах До корня пня, до пневой лысины, До первой радости и до печали первой. Быть может, все это не надо никому, Быть может, все стихи мои Случайностью написаны? Но нет, Конечно нет: – Это страх, Это бред Это… дрогнули вербы. Не мог же стоязыкий я таить То, что вынашивалось молча двадцать лет. 6 Текут часы – янтарный тает сок: Я знаю, что мне жить совсем не много. Ах, лейся, лейся в трубочках песок, Ах, бейся, бейся, пламенный висок, Залей чернилами следы моей дороги. НОЧЬ ТРЕТЬЯ 7 И все-таки не избежать оглядок – В затылке мукой высверлится глаз: Тень моих братьев на Октябрь легла – Оглядку выжмуришь – другая рядом. И не поймешь, не разберешься сразу, И не уловишь выплыва кругов; Как будто тот же, но всегда другой За кругом крут. И так случайно, и так неждано вдруг… Я ворожу затейную игру – Дуть на узлы, чтоб тишину не сглазить. О, пять узлов, – о пять октябрьских лет, Не развязать вас, не разрубить я силюсь… А предо мной на письменном столе Два всадника разноздренкой России. И как смолчать, как в небо взвыть руками, Как уложить в морщины боль свою? Один сошел с ума, другой убит в бою – Два Красных Ордена остались мне на память. Часы текут. И тает Янтарный сок – моя любовь и страсть. И пылкая надежда и немая – Дымок синеющий потухшего костра. |
