Там к нему присоединились три его товарища, такие же беглецы, как и он: Дюссер, Дюриф и Куссо.

Но, едва присоединившись к своему вожаку, эти трое беглецов потребовали от него объяснений по поводу предприятия, в которое он вовлек их от имени императора. И в самом деле, они на собственном горьком опыте удостоверились в том, что Марии Луизы не было в Эбане, вопреки тому, что говорил им Дидье, и что граф Бертран, подпись которого он позаимствовал, не имел совершенно никакого отношения к заговору.

И тогда Дидье признался, что цель заговора состояла в том, чтобы возвести герцога Орлеанского на трон.

— Герцога Орлеанского! — воскликнул Дюссер. — Но Франция никогда не захотела бы такого короля.

— Ну тогда, — ответил Дидье, — мы провозгласили бы республику.

— Герцога Орлеанского! Герцога Орлеанского! — повторял Дюссер. — Уж если обязательно должен быть Бурбон, то по мне пусть лучше будет Людовик Восемнадцатый!

С этого времени трое сообщников Дидье более не считали себя связанными какими-либо обязательствами по отношению к человеку, обманувшему их.

В тот же день Куссо расстался с Дидье, который продолжил дальше путь лишь вместе с Дюссером и Дюрифом.

Вечером они пришли в Сен-Сорлен-д'Арв, небольшую деревню в Ла-Морьене, и остановились на постоялом дворе у некоего Бальмена.

Дидье был изнурен усталостью, а кроме того, ужасно страдал от ранения, полученного им в бою; он бросился на охапку соломы, превращенную в постель, и уснул.

Дюриф и Дюссер ложиться не стали и грелись у камина; затем, убедившись, что Дидье уснул, они сообщили хозяину постоялого двора, какого человека он у себя принимает и какая награда назначена за его голову.

На другой день, на рассвете, Дюриф, Дюссер и Бальмен покинули постоялый двор.

Дидье все еще спал; какой бы жалкой ни была постель, на которой он лежал, ему уже давно не доводилось иметь даже такой.

Проснувшись, он обнаружил, что на постоялом дворе нет никого, кроме жены Бальмена, и стал расспрашивать ее о том, куда подевались Дюриф и Дюссер; вначале женщина говорила в ответ нечто невразумительное, но затем, повинуясь голосу совести, бросилась к его ногам, воскликнув:

— Бегите, спасайтесь! Вас предали!

За этими несколькими словами стояло все; разбитый усталостью, страдая от ранения, с кровоточащими ногами, Дидье поднялся и, проявляя удивительное мужество, не оставлявшее его ни на минуту, чуть ли не ползком добрался до соседнего леса, а затем, ведомый каким-то козопасом, достиг ущелья, которое вело в сторону Франции.

Но там силы его ему изменили, и он рухнул на землю.

Он оставался в таком положении целый час; страшный час, час тревоги и безысходной тоски, хуже той, что предшествует смерти, ибо то была тоска, предшествующая утрате всякой надежды; тоска, в продолжение которой смертник начинает с сомнения в людях, а заканчивает сомнением в Боге.

Наконец, смирившись со всем, он поднялся, по роковой случайности выбрал дорогу, которая вела обратно в Сен-Сорлен, и спустя какое-то время подошел к уединенному дому деревушки Сен-Жан-д’Арв.

Перед этим домом, сидя на скамье, грелась в последних лучах заходящего солнца какая-то старуха.

Дидье остановился перед ней и попросил ее оказать ему гостеприимство.

Старуха подняла голову.

— Вы тот, кто замышлял против короля Франции, — спросила она, — и кого повсюду ищут?

Дидье устремил свой проницательный взор на старуху и с минуту тщетно пытался различить на ее морщинистом лице выражение сочувствия или ненависти. Лицо ее не выражало ничего, кроме безучастности и дряхлости.

Дидье находился на пределе своих сил.

— Ну да, — сказал он, — я Дидье; выдайте меня судебным властям, если хотите, но перед этим дайте мне хлеба и постель, и, лежа в ней, я буду ждать жандармов.

— Выдать вас?! — воскликнула старуха. — Ну уж нет, сударь! Во всем здешнем краю есть только один негодяй, способный выдать своего гостя, и зовут этого негодяя Бальмен! Входите.

Дидье вошел в дом.

Он как раз окунал кусок хлеба в чашку с молоком, когда в комнату вошел хозяин дома; тот спросил, что за незнакомец у них в гостях, и Дидье назвал свое имя.

Однако человек этот был не такой смелый, как его жена, и он заявил Дидье, что не может укрывать его у себя, тем более, что с самого утра пьемонтская полиция обыскивает все дома в долине.

Одновременно он подозвал одного из своих сыновей.

— Послушайте, — сказал он, обращаясь к Дидье, — вот этот парень проводит вас в уединенный сарай, стоящий посреди леса; там вы будете надежно укрыты, и каждую ночь мы будем приносить вам еду до тех пор, пока вы не окажетесь в состоянии продолжить ваш путь.

Рассчитывать на иные решения не приходилось: опасность была рядом, приближаясь с каждым шагом. Дидье последовал за мальчиком.

Тем временем пьемонтские карабинеры обыскивали дом за домом, и руководил их действиями Бальмен; когда он вернулся вместе с ними в Сен-Сорлен, его жена была вынуждена признаться ему в бегстве Дидье и в причинах этого бегства. Разъяренный из-за того, что он сделался предателем, не получив награды за предательство, Бальмен встал во главе тех, кто шел по следу беглеца. Близился вечер; день прошел в безрезультатных обысках, как вдруг один из детей Бальмена, которых он стал с угрозой в голосе расспрашивать, рассказал отцу, что, возвращаясь с пастбища, видел издали господина, вместе с каким-то парнем направлявшегося в сторону затерянного в лесу сарая. Это известие стало лучом света для Бальмена, знавшего этот стоящий особняком сарай: вне всякого сомнения, Дидье намеревался обрести там убежище. Негодяй тотчас же снова двинулся в путь, ведя за собой карабинеров. Начала спускаться ночь, настал тот исполненный спокойствия и величия час, когда тишина, в которую погружается вся природа, кажется еще более глубокой под сенью густого леса. Позднее Бальмен сам рассказывал, что в этот час, когда человек делается более слабым, как если бы тьма была одновременно опасностью и небесным покровом, душа его на мгновение ослабла, как только он увидел вдалеке темную массу, непроницаемую для взора; распознав в ней сарай, где несчастный беглец наверняка спал под оком Бога, этого хранителя изгнанников, трактирщик ощутил, что душевные силы покидают его, провел рукой по лбу, пошатнулся и остановился.

— Эй, что это с вами, господин трактирщик, и о чем вы думаете? — спросил его командир карабинеров. — Вы заблудились и не знаете, какой дорогой идти?

— Нет, — ответил Бальмен, придя в себя при звуке этого голоса. — Я думаю о том, как понадежнее окружить сарай.

А затем, как если бы инстинктивно ощущая облегчение от возможности отдалить час предательства, добавил:

— Мне думается, лучше будет подождать восхода луны.

— Нет, — ответил офицер, — идемте.

Назад хода не было; Бальмен повел карабинеров вперед, велел им оцепить сарай, а сам вместе с офицером и двумя солдатами вошел внутрь.

Дидье лежал на соломе и спал; не успев проснуться, он уже стал пленником.

И тогда этот человек, столь обессиленный, столь страдающий, столь упавший духом всего за несколько часов до того, мгновенно вновь обрел всю свою энергию. Он, кто еще недавно еле тащился, с высоко поднятой головой двинулся в путь и шел достаточно быстро, чтобы не замедлять движение тех, кто его конвоировал.

В Сен-Сорлене его тюрьмой на одну ночь стал дом нотариуса.

Оттуда его препроводили в Турин, где он должен был дожидаться своей выдачи Франции.

Все это происходило 17 мая, то есть через день после того как были расстреляны Миар, Пьо, Аллоар, Белен, Юссар, Бар и Мюри и на другой день после казни Дави.

Восемнадцатого мая, в два часа пополудни, Сер, шурин Дюссера, явился в здание префектуры Гренобля и вручил г-ну де Монливо свидетельство, подписанное сержантом пьемонтских карабинеров и удостоверяющее, что Дидье был схвачен благодаря сведениям, полученным от Сера и трактирщика Бальмена.

В итоге двадцать тысяч франков были разделены между Сером и Бальменом.