Что же касается Дюрифа и Дюссера, то, в соответствии с договоренностью, предварительно заключенной с Сером, им была сохранена жизнь.

Дидье, которого Пьемонт выдал Франции, привезли в Гренобль в день Вознесения Господня, в три часа пополудни, высокопоставленный артиллерийский офицер, а также офицер и унтер-офицер жандармерии; карета с арестованным остановилась на набережной Изера, напротив дворца Бельмон, служившего резиденцией генерала Доннадьё.

Подробности их встречи следующим образом изложены в письме, которое генерал направил в 1840 году в «Судебную газету»:

«После того как по моему распоряжению ему был подан обед, я в течение двух часов беседовал с ним по поводу серьезного и крупного мятежа, который он возглавил. Дидье объяснил мне, каким образом он отбыл из Парижа, будучи одним из семнадцати комиссаров, посланных для того, чтобы взбунтовать Францию, и присутствуя перед этим на собрании чрезвычайно влиятельных лиц, где получил инструкции и деньги, необходимые для осуществления своих действий разного рода. Предполагалось, что после захвата Гренобля из этого города последует сигнал к общему восстанию на всей территории Франции. Он, Дидье, должен был двинуться на Лион, где его со всем артиллерийским снаряжением ждали бы на другой день после захвата Гренобля. Он сказал мне, что если его план потерпел неудачу, то виной этому роковая случайность, заставившая меня столкнуться с лейтенантом Аррибером; что я должен был быть арестован ровно в половине одиннадцатого, а он завладел бы в одиннадцать часов городом, где поддерживаемые им с горожанами и войсками тайные сношения обеспечили бы успех его замыслу; что накануне нападения он присутствовал на инспекции, которую я проводил в батальоне Эро; что он был там вместе с каким-то находящимся на действительной службе капитаном, чей пыл он успокоил, будучи уверенным, по его словам, в возможности добиться удачи, а главное, избежать кровопролития и беспорядков, подчинив себе восстание и возглавив его.

Он говорил мне много другого по поводу своих докладов в Париж, однако я не могу повторить этого здесь…

От меня его отвели в городскую тюрьму, и снова я виделся с ним лишь несколько минут накануне его казни, в тюремной камере, куда я отправился для того, чтобы спросить его, не хочет ли он в этот последний час дать какие-нибудь разоблачительные показания, касающиеся безопасности государства. Я застал его столь же спокойным, сколь и смирившимся. Я говорил ему о короле, на которого у него не было причин жаловаться; и тогда, исполненный чувств, он произнес достопамятные слова, взяв в свидетели Предвечного судью, перед которым ему предстояло вскоре предстать; слова, которые, согласно его желанию, я поспешил скрупулезно передать королю посредством срочной депеши, все еще, хранящейся, должно быть, в архивах; нынешние законы не позволяют мне раскрыть ее содержания.

После этой беседы я удалился, исполненный самых горестных чувств и сожалея, что столь прекрасный характер и такое мужество послужили столь прискорбным целям».

Генерал Доннадьё приказал препроводить Дидье в тюрьму и отправил депеши королю.

Судопроизводство было недолгим; Дидье не пытался отстаивать свою жизнь; впрочем, последний опыт, вынесенный им из общения с людьми и принесший ему отвращение к ним, подготовил его к смерти.

В субботу 8 июня, в девять часов утра, он предстал перед полевым судом; намеченная им линия защиты стала великолепным подтверждением его характера: ни одно из высокопоставленных лиц, вовлеченных в это дело, не было названо им. Защищаемый г-ном Моттом, который в заключительной части своей речи просил судей препоручить подсудимого милосердию короля, Дидье сам прервал его и, оторвав обложку от брошюры, которая была у него в руках, поспешно написал на этом обрывке бумаги:

«Я принес мою жертву, моя семья принесет свою.

Благодарю моего защитника за его благородные слова, но молю суд оставить их без внимания: я ничего не прошу у короля».

Суд удалился на совещание и спустя час вернулся, чтобы огласить смертный приговор.

Дидье выслушал этот приговор со спокойствием и безмятежностью, ни на минуту не покидавшими его после ареста.

Казнь должна была состояться 10 июня, в одиннадцать часов утра.

В девять часов генерал Доннадьё пришел в тюрьму; он хотел в последний раз увидеть Дидье и в последний раз побеседовать с этим человеком, о котором он невольно составил столь высокое мнение.

Тем, кто пожелает получить точное представление об этой беседе, достаточно будет прочитать сочинение под названием «О старой Европе, о королях и народах нашего времени», опубликованное генералом Доннадьё в 1837 году.

Они обнаружат там следующие фразы, приведенные далее дословно.

Генерал Доннадьё склонял Дидье к признаниям; он обещал ему отсрочку казни и, возможно, помилование.

Дидье печально улыбнулся:

— В чем мне признаваться вам, мне, кого через час уже не будет? Тем не менее скажите королю, чтобы он не доверял людям из своего окружения, на устах у которых наготове две клятвы.

Затем он добавил:

— А еще скажите королю, что самый главный его враг принадлежит к его семье.

Два часа спустя палач известил Дидье, что настал момент отправляться на эшафот.

Дидье тотчас поднялся и вышел из камеры, ничего не поменяв в своем утреннем наряде.

Он был одет в голубые панталоны и домашний халат из белого мольтона, а голову его покрывал ночной колпак.

Путь к эшафоту он проделал пешком. Подле него шагал священник по имени аббат Тоскан. Поступь Дидье была спокойной, не торопливой, но и не замедленной; складывалось впечатление, что, идя на это свидание со смертью, он откликнулся на дружеское приглашение.

Подойдя к подножию эшафота, Дидье смиренно поцеловал крест, подал священнику знак оставаться на месте и твердым шагом взошел по ступеням помоста; палач приблизился к нему и хотел положить руку ему на плечо, но он отстранил его, сам лег на роковую доску, прошептал несколько слов, то ли прощальных, то ли молитвенных… и спустя мгновение его не стало.

Колокола церкви святого Людовика прозвонили четверть двенадцатого.

Во время моей поездки в Гренобль, которую я совершил в 1836 году, мне показали на кладбище могилу человека, казненного в 1816 году.

На надгробном камне высечена незамысловатая надпись:

«ПОЛЬ ДИДЬЕ».

XXXIV

Заговоры быстро следовали один за другим; превосходная книга Луи Блана, которую допустимо упрекнуть лишь в недостаточной целостности, дает представление об истории карбонаризма; вполне вероятно, что однажды нам представится случай описать намного шире, чем мы можем делать это сегодня, историю той эпохи и добавить несколько новых документов к тем, какие предоставил нам автор, ставший изгнанником после событий 15 мая и 13 июня; пока же ограничимся упоминанием этих заговоров.

После заговора Дидье случился заговор Пленье, Толлерона и Карбонно, затем последовали заговоры Черной булавки, Петарды, полковника Карона, Бертона и четверых сержантов из Ла-Рошели, казненных в день празднества в Тюильри, на стенах которого можно было прочесть назавтра следующее двустишие:

Чтоб радовать Луи два раза в день, а то и три,

Казнят на Гревской площади и пляшут в Тюильри.

Затем пришел черед заговора Лувеля, который удался, поскольку Лувель действовал в одиночку.

Достаточно странную историю на тему этого заговора, имеющего связь с нашим повествованием вследствие перемены, которую произвела в судьбе герцога Орлеанского смерть герцога Беррийского, можно найти в «Исторических записках о полиции».

Согласно архивисту Пёше, за пару дней до убийства на площади Лувуа король Людовик XVIII послал за г-ном Деказом намного раньше того часа, когда он обычно его принимал.