Секретарь зачитывает их решение.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Сейчас вы заслушаете заключительную речь общественного обвинителя.

Фукье берет слово и требует, чтобы обвиняемая была приговорена к смертной казни, в соответствии со статьей I раздела I главы I второй части Уголовного уложения, изложенной в следующих словах:

«Все происки, все тайные сношения с врагами Франции, направленные либо на то, чтобы способствовать их вторжению на земли, подвластные Французскому государству, либо на то, чтобы сдавать им города, крепости, порты, корабли, склады и арсеналы, принадлежащие Франции, либо на то, чтобы предоставлять им помощь в виде живой силы, денежных средств, продовольствия и боевых припасов, либо на то, чтобы благоприятствовать каким-либо образом успехам их армий на французской территории или противодействовать нашим сухопутным и морским силам, либо на то, чтобы поколебать верность офицеров, солдат и других граждан французской нации, будут наказаны смертной казнью»,

а также со статьей II раздела I главы I второй части того же Уложения, изложенной в следующих словах:

«Все тайные заговоры, направленные на то, чтобы нарушить устои государства посредством гражданской войны, восстанавливая одних граждан против других или против действий законных властей, будут наказаны смертной казнью».

Председатель просит обвиняемую ответить, имеет ли она какие-либо возражения по поводу применения законов, на которые ссылается общественный обвинитель. Антуанетта качает головой в знак отрицания. В ответ на тот же вопрос, заданный адвокатам, Тронсон берет слово и говорит:

— Гражданин председатель, поскольку решение присяжных ясно, а закон в этом отношении категоричен, я заявляю, что мое содействие вдове Капет закончено.

Председатель опрашивает мнения своих коллег и произносит следующий приговор:

«Трибунал, в соответствии с единогласным решением присяжных, удовлетворивших требование общественного обвинителя, и в соответствии с упомянутыми им законами, приговаривает Марию Антуанетту, именуемую Лотаринго-Австрийской, вдову Людовика Капета, к смертной казни; заявляет, сообразно закону от 10 марта сего года, что все ее имения, какими бы она ни владела на французской территории, будут конфискованы в пользу Республики; приказывает, в соответствии с требованием общественного обвинителя, исполнить настоящий приговор на площади Революции, а его текст напечатать и развешать на всей территории Республики».

2

Письмо Лафайета барону фон Архенгольцу,^[15]

в Гамбург.

«Магдебург, 27 марта 1793 года.

Со времени моего пленения, сударь, до меня дошло только одно политическое издание — февральский номер Вашего журнала. Вы согласитесь, что Фортуна, расточая мне свои заботы, не могла бы сделать ничего лучшего. Я искренне порадовался тому, что Вы воздали должное моим чувствам и оправдали мое поведение. Ваши похвалы несравнимо выше моих заслуг, но в настоящий момент это доброжелательное преувеличение несет в себе нечто настолько великодушное, что я могу лишь поблагодарить Вас за то, что мне удалось услышать голос свободы, оказавший честь моей могиле.

Мое нынешнее положение действительно очень странное; свои республиканские склонности я принес в жертву обстоятельствам и воле нации. Я поддерживал ее верховную власть, закрепленную в конституции, которую она выработала; моя популярность была огромна; Законодательное собрание защитило меня 8 августа лучше, чем 10-го смогло защитить себя. Но я был ненавистен якобинцам, ибо осуждал их самопровозглашенную аристократию, незаконно захватившую власть; священникам всех мастей, ибо требовал от них полной религиозной свободы; анархистам, ибо обуздывал их; заговорщикам, ибо отвергал их предложения. Вот какие враги присоединились к тем, кого подкупали и натравливали на меня иностранные державы, антиреволюционеры и даже двор. Вспомните, сударь, предумышленное нападение 10 августа, солдат, призванных именем закона и истребленных именем народа; граждан, независимо от возраста и пола убитых на улицах и брошенных в костры и тюрьмы, где их потом хладнокровно умерщвляли; короля, спасшего тогда свою жизнь лишь благодаря незаконному отстранению его от власти; разоруженную национальную гвардию; самых испытанных и самых верных друзей свободы и равенства, даже таких, как Ларошфуко, отданных на растерзание убийцам; конституционный акт, ставший символом проскрипций; закованную в кандалы прессу; незаконно вскрытые и фальсифицированные письма; суды присяжных, замещенные головорезами, и министерство юстиции, отданное их главарю; административные и муниципальные власти Парижа, разгромленные и распущенные мятежниками; Национальное собрание, вынужденное, когда ему приставили нож к горлу, одобрить эти приступы ярости; одним словом, подлинная, гражданская, религиозная и политическая свобода была утоплена тогда в крови… Что должен был думать, что должен был делать человек, который, живя всегда только для нее, первым в Европе обнародовал Декларацию прав человека, от имени всех французов принес на алтаре Федерации гражданскую клятву и воспринимал тогда конституцию, несмотря на ее недостатки, как лучшее средство сплочения против врагов свободы?

Хотя верховная власть нации была нарушена в лице народных представителей, как и в лице новых органов власти, я, не желая, чтобы войска выходили из повиновения, обращался за приказами к гражданским властям, находившимся поблизости от моего лагеря.

Разумеется, я горячо желал, чтобы всеобщий протест привел к восстановлению общественной свободы и свободы конституционных законных властей, и если бы, — обеспечив независимость выборов и взвешенных решений, нация захотела пересмотреть конституционный акт, разве пристало бы тогда жаловаться на это мне, первому и самому упорному защитнику общественных договоренностей? Разумеется, я был слишком далек от мысли одобрять совершенные преступления и те, какие я предвидел, чтобы не поощрять это сопротивление гнету, которое считал долгом; однако я осмелюсь сказать, что мой образ действий, при всей затруднительности моего тогдашнего положения, застрахован от самой суровой критики.

Вы спрашиваете меня, какое требование я предъявил административным, юридическим и муниципальным властям; отвечаю: я думал, уезжая, об огромном числе граждан, чьи принципы, совпадающие, возможно, с моими взглядами, противостоят господствующей партии; я видел этих людей, объявленных вне закона, их разоренные семьи и, отвратив от них всякую месть и принеся в жертву лишь самого себя, предъявил это общее и давно назревшее требование.

Что же касается моих отношений с королем, то с его стороны я всегда встречал уважение, но никогда не видел доверия. Став для него докучливым надсмотрщиком, ненавидимым его окружением, я пытался побудить его к чувствам и поступкам, которые были бы полезны для Революции и при этом гарантировали бы ему жизнь и спокойствие. Когда после его побега Учредительное собрание предложило ему снова взять власть в свои руки, я счел своим долгом проголосовать за этот указ, принятый почти единодушно. Позднее я выступал против вседозволенности, ставившей под угрозу его жизнь и препятствовавшей исполнению законов. Я предлагал, наконец, но совершенно тщетно, чтобы с согласия Учредительного собрания и патриотической гвардии он уехал бы в загородное поместье, обезопасив тем самым свою жизнь, продемонстрировав свою добрую волю и, возможно, обеспечив посредством этого мир. Последний раз, когда я видел его, он в присутствии королевы и своей семьи сказал мне, что конституция была их спасением и что он один следовал ей. Он жаловался на два антиконституционных указа, на поведение министров-якобинцев по отношению к армии и выражал надежду, что враги будут разбиты. Вы говорите, сударь, о его переписке с ними, однако я ничего о ней не знаю; но, основываясь на том, что мне удалось узнать об этом чудовищном судебном процессе, я полагаю, что никогда еще естественное и гражданское право, дух нации и общественные интересы не нарушались с большим бесстыдством.