Людская волна хлынула в королевские покои, и король оказался на ее пути.

— Втолкните его величество в оконную нишу, — крикнул г-н де Бугенвиль, — и поставьте перед ним скамьи!

Точность, с какой был исполнен маневр, защитила короля от первого удара.

Намеревались ли убить короля в этой сумятице? Я не стал бы говорить, что такого намерения не было. Госпожа Кампан обвиняет Лозовского в том, что это он стоял во главе заговора.

Какой-то человек с обнаженной шпагой в руке попытался нанести ею удар королю. Однако г-н Вано, командир батальона, отвел шпагу в сторону.

Другой удар шпагой, направленный в ту же цель, был отражен гренадером батальона Дочерей Святого Фомы.

— Государь, ничего не бойтесь! — крикнул королю г-н д’Эрвийи.

— Приложите руку к моему сердцу, сударь, — ответил ему король, — и вы увидите, страшусь ли я.

В эту минуту в покои короля примчалась принцесса Елизавета, поспешившая присоединиться к брату.

Ее приняли за Марию Антуанетту, и раздались крики: «Смерть королеве! Смерть госпоже Вето! Смерть Австриячке!»

— Пусть думают, что королева — это я, — промолвила принцесса Елизавета. — Пока они станут убивать меня, у нее будет время спастись.

И в самом деле, вид этой толпы был устрашающим; ее намерения, в которых нельзя было ошибиться, выдавали прежде всего своеобразные штандарты: прибитое к доске окровавленное бычье сердце, вокруг которого были начертаны слова «Сердце г-на Вето»; виселица с чучелом, подвешенным к ней и снабженным призывом «Марию Антуанетту на фонарь!», и, наконец, насаженные на конец пики бычьи рога с непристойной надписью.

Все это могла увидеть принцесса Елизавета, войдя в покои короля.

Что же касается королевы, то ей не удалось дойти до мужа, и она была вынуждена остановиться в зале совета.

Когда туда ворвался народ, королеву поместили позади стола, подобно тому как для безопасности короля перед ним поставили скамьи. Она держала перед собой дофина; то была взаимная и святая поддержка: мать защищала ребенка, а ребенок защищал мать.

Подле королевы находились принцесса де Ламбаль, принцесса Тарантская, г-жа де Ла Рош-Эмон, г-жа де Турзель и г-жа де Макко.

К ней подошел национальный гвардеец.

— Это ты Мария Антуанетта? — спросил он.

— Да, — ответила королева.

— Тогда прицепи эту кокарду!

И, протянув ей трехцветную кокарду, он тихо добавил: — Она вас защитит.

Затем какой-то простолюдин подошел к столу и по самые уши напялил на голову дофина свой красный колпак.

Одна из самых разъяренных якобинок бросилась к королеве и воскликнула:

— Ты паскуда, госпожа Вето, ты мерзавка, и рано или поздно мы тебя в самом деле повесим, как уже повесили твое чучело!

— Мы с вами когда-нибудь встречались, сударыня? — спросила ее королева.

— Нет, но я тебя видела и всегда тебя узнаю.

— Разве я причинила лично вам какое-нибудь зло?

— Нет, но ты причинила зло нации.

— Увы, я знаю, что вам это сказали, — промолвила королева, — но вас обманули. Я супруга короля Франции, я мать дофина, я француженка и никогда больше не увижу своей родины; я могу быть счастлива и несчастлива только во Франции, и я была счастлива, когда вы любили меня!

Женщина коротко взглянула на королеву, а затем, видя слезы, которые потекли из глаз Марии Антуанетты и покатились по ее щекам, разразилась рыданиями и воскликнула:

— Ах, я вас совсем не знала! Простите меня, теперь я вижу, какая вы добрая!

Таким был и таким всегда оставался настоящий народ.

Мы знаем, что такое ложь и какими средствами она создается.

Между тем король подвергался подлинной опасности.

Мы уже сказали, что от него отвели два удара шпагой и что перед ним возвели заграждение из скамей, которое не преодолели нападающие.

Однако волнение, вначале утихшее, через минуту возобновилось. Все эти люди гурьбой проходили мимо короля, и, в то время как одни уже успокоились, других явно требовалось успокоить. Время от времени, как если бы порыв ветра раздувал этот огонь, среди них появлялись особенно разъяренные и страшные группы; это происходило, когда их вел за собой кто-то из вожаков; тогда вопли усиливались:

— Санкция или смерть!

— Лагерь под Парижем!

— Долой священников! Священников на фонарь!

Эти вопли зазвучали с еще большим остервенением, чем прежде, когда какой-то национальный гвардеец из Сент-Антуанского предместья рывком отделился от одной из таких групп и попытался ударить короля штыком.

Господин Жоли отвел этот удар.

Кто-то другой опустил свою пику, но г-н де Каноль схватил ее в том месте, где наконечник крепится к древку, и удар пришелся в пустоту.

В эту минуту гренадеры секции Дочерей Святого Фомы сумели сплотиться вокруг короля и отгородить его от нападающих.

Однако те ринулись к нему, крича:

— Да здравствует нация!

— У нации нет друга лучше меня, господа, — промолвил король.

Какой-то простолюдин пробился сквозь толпу и, протягивая королю свой колпак, произнес:

— Ну что ж, Капет, если сказанное правда, надень этот красный колпак!

— Хорошо, — ответил король.

Тотчас же два человека нахлобучили ему на голову колпак.

Послышались крики браво, и те, кто окружал короля, воспользовались этим для того, чтобы заставить его подняться на скамью и загородить его столом, как это было сделано для королевы.

В эту минуту в королевские покои вошел мясник Лежандр: он искал короля. Зачем? Этого мы не знаем, однако позднее он говорил Буасси-д'Англа, что в тот день, то есть 20 июня, намеревался убить Людовика XVI. Итак, он вошел и, увидев короля в окружении гренадер и слуг, среди которых был и г-н де Муши, неотступно находившийся подле него весь тот день, крикнул, обращаясь к Людовику XVI:

— Сударь!..

Король повернулся к этому новому собеседнику.

— Да, сударь, — продолжал Лежандр, — я с вами говорю. Вот и слушайте меня! Вы созданы для того, чтобы слушать меня. Вы предатель, вы всегда нас обманывали, да и теперь обманываете; но берегитесь! Чаша терпения переполнена, и народу надоело видеть себя вашей игрушкой.

Потом тем же разъяренным и отрывистым тоном он от имени полновластного народа зачитал королю петицию.

— Сударь, — ответил Людовик XVI, — что бы вы ни сказали и ни предприняли, я ваш король и сделаю все, что предписывают мне законы и конституция.

Следует сказать, что на протяжении всего этого времени король выказывал удивительное достоинство и покорность судьбе. Мысленно он уже принес в жертву свою жизнь и был убежден, что если умрет, то умрет мучеником; и тем утром, пребывая в этом страхе, а вернее, в этой надежде, он исповедовался и причастился.

Лишь злосчастный красный колпак никак не вязался с обликом короля. Тем не менее, попав в суматоху, творившуюся вокруг него, и озабоченный не столько опасностью, угрожавшей ему самому, сколько опасностью, угрожавшей его защитникам, он остался в колпаке, не обращая на это никакого внимания, и, только вернувшись к себе в спальню, заметил, что на нем по-прежнему этот якобинский головной убор, да и то заметил лишь потому, что ему об этом сказали. Как бы там ни было, король не стал отменять вето, и ничто, даже 20 июня, не смогло заставить его одобрить указ о выдворении священников.

Наконец, около семи часов вечера, толпа схлынула. В восемь часов дворец был полностью очищен от посторонних.

Законодательное собрание уже в пять часов узнало о положении, в котором оказался король, но было этим мало взволновано; лишь несколько депутатов, ведомые своей преданностью к особе короля, поднялись, чтобы встать подле него с самого начала мятежа; однако официальная депутация явилась в Тюильри только в семь часов вечера.

Королева показала депутатам страшные следы, оставленные этим людским наводнением: разломанные двери, разбитый вдребезги фарфор, порванные занавеси. Затем она рассказала им об опасностях, угрожавших ей лично, хотя, по ее словам, эти опасности были ничто в сравнении с оскорблениями, которые ей нанесли!