Король, стало быть, по-прежнему оставался королем, поскольку приостановка его власти должна была прекратиться в тот момент, когда он подпишет конституционный акт.

Так что это был всего лишь вопрос времени.

Те, кто после принятия этого указа подписал бы петицию за то, чтобы никоим образом не признавать Людовика XVI королем, стали бы, в соответствии с данным указом, бунтовщиками и возмутителями общественного спокойствия.

И, дабы всем было известно о положении, в которое ставил их принятый указ, было решено, что его обнародуют на другой день, 17 июля, ровно в восемь часов утра, развешав по всему городу и огласив на всех перекрестках.

Непристойная шалость, подобная которой, возможно, никогда не предшествовала ни одной зловещей дате в прошлом, превратила день 17 июля в один из самых кровавых дней Революции; правда, он стал бы таким, по всей вероятности, и без этого.

Вникнем в подробности; какими бы ничтожными они ни были сами по себе, их сделали важными те события, какие из них воспоследовали.

Одной из ремесленных корпораций, более всего пострадавших от Революции, была корпорация парикмахеров; в годы властвования королевских фавориток, таких, как г-жа де Помпадур и г-жа дю Барри, и даже в царствование Марии Антуанетты парикмахеры были значительной силой. Они имели аристократию, привилегии и носили шпагу.

Правда, эта шпага чаще всего была лишь одной видимостью: клинок у нее был деревянный или же клинка не было вовсе, и эфес крепился прямо к ножнам.

Леонар, парикмахер королевы, снискал подлинную значимость: именно ему королева доверила свои бриллианты во время бегства в Варенн; он оставил мемуары, ни дать ни взять, словно Сен-Симон и г-н де Безенваль.

Однако с некоторых пор дела в корпорации парикмахеров шли все хуже и хуже. Общество двигалось к пугающей простоте, и как раз в это время Тальма́ нанес почтенной корпорации последний удар, сыграв роль Тита, которая дала имя короткой стрижке, тотчас же вошедшей в моду.

Так что самыми жестокими врагами нового режима, то есть режима революционного, были, несомненно, парикмахеры.

Но это еще не все: часто встречаясь с высшей аристократией, целыми часами держа в своих руках головки самых красивых придворных дам, беседуя с причесывающимися у него щеголями о любовных интрижках, которым весьма способствовал взмах гребня, сделанный особым образом, парикмахер и сам становился развратником.

И вот случилось так, что в субботу вечером некий парикмахер, полагавший, что на другой день у него нет никаких важных дел, надумал, дабы приятным образом занять свой досуг, обосноваться под алтарем Отечества.

Поскольку это происходило в ту эпоху, когда Олимпия де Гуж начала провозглашать права женщин, многие хорошенькие патриотки должны были прийти вместе со своими братьями, мужьями или любовниками к алтарю Отечества, чтобы подписать на нем петицию. Благодаря бураву, с помощью которого он намеревался просверлить дыры в настиле алтаря, наш наблюдатель должен был достичь своей цели и получить возможность разглядывать если и не личики хорошеньких патриоток, то, по крайней мере, кое-что другое.

Но, не будучи эгоистом, он пожелал, чтобы кто-нибудь еще воспользовался его задумкой и поучаствовал в его развлечении.

Составить ему компанию он предложил одному старику-инвалиду, который входил в число его друзей и настроения и нравы которого он хорошо знал. Инвалид предложение одобрил, однако он был человек предусмотрительный, придерживавшийся мнения, что с гляденья сыт не будешь, и потому со своей стороны предложил прихватить с собой съестные припасы: две бутылки вина и бочонок с водой.

Предложение это, само собой разумеется, было принято.

Они отправляются в путь за полчаса до рассвета, поднимают одну из досок настила, забираются под алтарь Отечества, ловко прилаживают доску на прежнее место и принимаются за работу.

К несчастью для наших шутников, праздник привлек не только их. С самого рассвета на Марсовом поле царило оживление. Со всех сторон туда начали стекаться торговцы пирожками и лимонадом, надеявшиеся, что патриотизм вызовет голод и жажду у тех, кто придет подписывать петицию. Какая-то торговка, которой наскучило прогуливаться по насыпной площадке, поднялась на алтарь Отечества, чтобы рассмотреть картину, изображавшую триумф Вольтера; внезапно она ощущает, как в подметку ее башмака впивается какой-то инструмент; она поднимает крик, зовет на помощь и настаивает, что под алтарем Отечества находятся злоумышленники; какой-то подмастерье бежит к Гро-Кайу на поиски гвардейцев, однако гвардейцы не двигаются с места; ничего не добившись от солдат, он возвращается с мастеровыми, прихватившими с собой инструменты. Они вскрывают настил алтаря Отечества и обнаруживают под ним двух наших негодяев, которые притворяются спящими.

Их вытаскивают из укрытия; как ни крепок их сон, им приходится пробудиться, объяснить свое присутствие под алтарем и оправдать свои намерения.

Они во всем признаются и говорят правду, но такая правда оскорбляет стыдливость дам из Гро-Кайу; по большей части это прачки, привыкшие орудовать вальками, и бьют они крепко; шалость эту они воспринимают серьезно. Тем временем какой-то любопытный, который в свой черед пробирается под алтарь Отечества, чтобы осмотреть его подполье, обнаруживает там бочонок с водой; он кричит, что это бочка с порохом и что злоумышленники намеревались разжечь там огонь и взорвать алтарь Отечества вместе с находящимися на нем патриотами; парикмахер и инвалид кричат изо всех сил, что в бочонке вода, а не порох. Было бы вполне естественно вышибить на глазах у всех днище бочонка и затем действовать в соответствии с тем, что он содержит; однако все сочли, что намного проще убить обоих несчастных, отрезать им головы и разгуливать с этими головами, нацепив их на пики.

События эти происходили в то самое время, когда с великой торжественностью оглашали указ Национальной ассамблеи, сохранявший короля на вершине исполнительной власти.

Национальная ассамблея была крайне заинтересована в том, чтобы устроить государственный переворот, направленный против якобинцев; поэтому, едва только ей стало известно об убийстве парикмахера и инвалида, она, раз уж ей как нельзя лучше поспособствовал случай, в свой черед помогает случаю.

— Господа, — заявляет председатель Национального собрания, — минуту назад нас заверили, что на Марсовом поле только что погибли два гражданина, два честных гражданина, погибли за то, что призвали взбунтовавшуюся толпу придерживаться закона; их немедленно повесили.

Этим председателем был Дюпор.

Дюпор, один из первых якобинцев, которого обогнали к этому времени другие якобинцы — Робеспьер, Бриссо, Сантер.

Реньо де Сен-Жан-д’Анжели подтверждает это известие и добавляет к нему подробности.

— Это были два национальных гвардейца, которые настаивали на исполнении закона, — говорит он. — Я требую введения закона военного времени; Национальному собранию следует объявить виновными в преступлении против нации тех, кто будет личными или коллективными писаниями побуждать народ к сопротивлению!

Под впечатлением этого ложного известия Национальное собрание тотчас же постановляет, что господин председатель и господин мэр, то есть Дюпор и Байи, должны удостовериться в правдивости фактов, дабы принять строгие меры, если будет установлено, что события происходили именно так.

Правдивость фактов не может быть удостоверена, ибо события происходили иначе, однако строгие меры приняты будут.

Робеспьер был в это время в Национальном собрании; он выходит оттуда и мчится предупредить якобинцев о том, что против них затевается. В Якобинском клубе он застает не более тридцати человек. На Марсово поле отправляют Сантера, с тем чтобы он забрал петицию.

Около полудня народ начинает приходить на Марсово поле; примерно в это же время туда является г-жа Ролан; люди застают там сильные военные отряды, вооруженные пушками; эти отряды и эти пушки находятся там в связи с утренними убийствами.