Подойдя к Ратуше, инвалиды увидели прежде всего тела двух своих товарищей, которых только что повесили; один из них был повешен на уличном фонаре, под которым находился бюст Людовика XIV. Странное зрелище для короля, отменившего Нантский эдикт, если, конечно, глазами своего бюста он мог видеть происходящее.

При виде пленных ярость толпы усилилась. Повешение этих двух несчастных привело к тому, что во рту у людей потекли слюнки, а глаза налились кровью.

А когда толпа видит перед собой красный цвет, горе тому, кто перед ней оказывается: словно быку, ей надо терзать и убивать.

Убийство двадцати двух инвалидов и одиннадцати жалких швейцарцев могло бы стать прекрасной бойней.

И потому толпа во все горло кричала французским гвардейцам:

— Отдайте их нам, отдайте их нам, и мы их убьем!

Однако этими французскими гвардейцами, людьми безусловно честными, командовал честный человек по имени Марке; вместе со своими товарищами он стал так красноречиво говорить от имени человечности и нации, что добился пощады для этих тридцати трех пленных.

Стоило толпе помиловать пленных, как она принялась хлопать в ладоши.

Постичь толпу невозможно!

Однако она потребовала, чтобы инвалидов и швейцарцев провели по улицам города, а главное, чтобы их препроводили к Пале-Роялю. Марке понял опасность, угрожавшую в этом случае пленным, и отвел их в казарму Новой Франции, где их накормили ужином и где они спокойно провели ночь.

На другой день их препроводили в дом Инвалидов.

Что же касается г-на де Лоне, то, как мы говорили, в момент захвата Бастилии он сидел на каменной тумбе во дворе крепости, облаченный в серый редингот; на груди у него была простая лента ордена Святого Людовика, причем без орденского креста. Толпа искала коменданта, ибо она питала к нему особую злобу.

Вначале она приняла за него королевского наместника крепости, г-на дю Пюже, на котором была офицерская форма, и едва не растерзала его.

Чтобы отделаться от тех, кто его обступил, г-н дю Пюже указал на коменданта. И тогда некто Шола, уроженец Гренобля, виноторговец с улицы Нуайе-Сен-Жак, тотчас же бросился к г-ну де Лоне. Два французских гвардейца последовали его примеру, но лишь для того, чтобы спасти коменданта.

Увидев это бурлящее скопище людей и слыша крики «Смерть коменданту Бастилии! Смерть ему!», Юлен кинулся туда с целью оказать г-ну де Лоне содействие своей геркулесовой силой. Другой человек, имя которого до нас не дошло, тоже взялся довести г-на де Лоне целым и невредимым до Ратуши, куда препровождали пленных; однако у монастыря Пти-Сен-Антуан его подхватил и унес людской водоворот. Так что Юлен остался один: он сражался против всех и носился вокруг г-на де Лоне, отводя от него, с риском для собственной жизни, удары саблями, шпагами и штыками. Коменданта опознавали по непокрытой голове, и это навлекало на него удары. Юлен снял свою шляпу и надел ее на голову пленному, тем самым принимая удары на себя.

Так они добрались до аркады Сен-Жан; если бы г-н де Лоне преодолел аркаду, если бы он поднялся по ступеням, если бы Юлену удалось втолкнуть его под зияющий свод, комендант был бы спасен. Юлен знал это, и он удвоил усилия; но об этом догадывался и народ, тот самый народ, который уже погубил Флесселя и двух несчастных инвалидов, и потому он нанес Юлену последний яростный удар, подобно тому как агонизирующий кит ударом хвоста переворачивает корабли. Юлен, словно Антей, потерял землю из-под ног и, отброшенный на несколько шагов в сторону, упал; он понимал, что и сам погибнет, если останется под ногами этой толпы, и сумел подняться, но для того, кого он охранял, это произошло слишком поздно. За те полминуты, на какие он его покинул, убийство свершилось: два десятка сабель, два десятка штыков алчно вонзились в грудь коменданту, а его отрезанная голова, насаженная на пику, уже поднялась в воздух.

Однако на этом резня не закончилась: подобные дни остались бы в истории народов чересчур лучезарными, если бы не были замараны несколькими пятнами крови.

Помимо Флесселя, убитого на набережной Пельтье, помимо солдат-инвалидов Асселена и Бекара, принятых за канониров и повешенных на уличных фонарях, и помимо г-на де Лоне, обезглавленного у аркады Сен-Жан, в числе жертв оказались: г-н Сальбре де Лом, плац-майор, убитый на Гревской площади; г-н де Мире, заместитель плац-майора, убитый на улице Турнель; г-н Персан, лейтенант роты инвалидов, убитый на Зерновой пристани; Дюмон, инвалид, растерзанный в крепости, и, наконец, Карон, лейтенант, раненный в четырех местах и доставленный в Божий приют, где он излечивался от своих ранений.

Среди имен всех этих убитых обращает на себя внимание имя Бекара. Бекар был тем самым инвалидом, который вырвал горящий фитиль из рук г-на де Лоне и помешал ему взорвать бочку с порохом.

Тем временем обстановка в Ратуше стала не менее возбужденной и не менее бурной, чем на Гревской площади. Выборщики, ежеминутно узнававшие о каком-нибудь новом убийстве, находились в зале Сен-Жан, не ведая, что с ними самими может произойти дальше; все кричали, вопили, что-то предлагали, что-то требовали и, если с ними не соглашались, угрожали, время от времени наблюдая сквозь не открытые, а разбитые окна за тем, как кружится в вихре огромная людская волна; затем вдруг в ее центре раздавались крики и брызгала вверх кровь, а потом над всей этой толпой поднималась чья-та бледная, окровавленная, отрезанная голова, которой эта толпа принималась рукоплескать.

Внезапно раздается крик: «Бастилия взята!» Последней отрезанной головой, которую увидели выборщики, стала голова г-на де Лоне.

В тот же миг в этот переполненный зал, куда, казалось бы, не могли войти и десять человек, врывается тысячная толпа, которую подпирают сзади десять тысяч человек; загородки не выдерживают и валятся на стол заседаний; стол толкают на выборщиков; все оборачиваются, смотрят, и, когда они видят оружие всех этих людей, заимствованное из различных музеев Парижа, им чудится, будто это нашествие прошлых веков.

В зал вносят на руках какого-то человека с лавровым венком на голове, осыпанного похвалами, победоносного, но без раба за его спиной, который кричал бы ему:

«Помни, что ты смертен!» Это Эли, победитель Бастилии, тот, кто вместе с Юленом заслужил в этот день высшие почести. Что же касается Юлена, то мы знаем, в каком состоянии он был в это время: избитый, истерзанный, растоптанный толпой за то, что пытался спасти своего врага.

Впереди Эли шел человек, который нес ключи от Бастилии, ключи, выкованные в 1383 году, ключи грубо сделанные, неуклюжие и покрытые ржавчиной, как если бы слезы узников лились на них в течение пяти веков. Тот, кто их нес, и сам был узником: он передал эти ключи Национальному собранию, поместившему их в железный шкаф архива Франции, где они находятся по сей день.

Рядом с тем, кто нес ключи, шагал молодой человек, несший на острие штыка устав Бастилии. Этот устав также хранится теперь как нечто трижды нечестивое; найденный во внутренней кордегардии крепости, он был частично написан Фелипо де Сен-Флорантеном и напечатан в 1761 году, когда тот занимал пост министра по делам Парижа.^[14]

Тогда же, в разгар всеобщего воодушевления, вызванного этой новостью, в Ратушу приводят, а точнее, приносят, ибо они не касаются ногами земли, г-на де Монбарре и его жену. Их задержали у заставы: те, кто это сделал, полагают, что он все еще министр, в то время как он давно уже им не был; именно это, брошенный на стол заседаний, он и объясняет, пытаясь сопротивляться дюжине людей, которые согнули его вдвое и удерживают в таком положении.

Что же касается его жены, то она в обмороке.

Господин де Ла Саль, командующий городской милицией, вступается за него, берет его под свою защиту, объясняет его невиновность, а затем, воспользовавшись минутой, когда какое-то новое происшествие отвлекает внимание толпы, подхватывает г-на де Монбарре и уносит его в соседнюю комнату.

А в это время храбрый Эли, взобравшись на стол, в средневековой каске на голове, держа в руке меч, погнувшийся в трех местах, и находясь в окружении плененных врагов, которых он только что победил, умоляет пощадить их. Он замечает среди пленников детей прислуги Бастилии.