Вот эпиграмма на герцога де Ла Врийера:

Министр бездарнейший, сановник без заслуг,

Униженный донельзя с другими заодно,

В отставку подавай, не медли доле, друг:

Предвижу я, как вышвырнут тебя в окно!

Впрочем, г-на де Ла Врийера настолько определенно воспринимали как уже вышвырнутого в окно и убившегося при падении, что сочинили ему эпитафию; вот она:

Сошел бесславно Фелипо в могилу.

Министром он всегда был через силу.

Притом хоть сам на бочку был похож,

Средь самых знатных числился вельмож,

Поскольку был он — люди ведь не лгут —

Большой дурак и невозможный плут!

А кроме того, поскольку достославной курицы в горшке, обещанной Генрихом IV, так никто еще и не видел, люди злословили:

Ну вот и курицу в горшке нам скоро подадут!

По крайней мере, все ее нетерпеливо ждут.

За двести лет, с тех пор как нам обещано ее подать,

Успели, верно, бедную вчистую ощипать!

Впрочем, в разгар всех этих событий, пребывая в ожидании падения прежних министров и восстановления прежних парламентов, все возлагали надежды на нового короля.

Вот песенка Колле, свидетельствующая об этих надеждах. Ее распевали на мотив «Повешенных»:

Послушайте, простые люди и вельможи,

Историю о юном короле, задумавшем, похоже,

В страну благие нравы возвратить

И досыта народ весь накормить.

Но план его прекрасный, ходит слух,

Не взял в расчет плутов и потаскух.

Желая вернуть добронравье и честь,

Забыл он вельможных сеньоров учесть.

И если хочет изгнать он из Франции срам,

Куда девать велит благороднейших дам?

Вот вышлет, скажем, всех он волокит,

А как с попами быть, не говорит!

Король, видать, терпеть не может лесть,

Но царедворцев ведь кругом не счесть!

Что станет делать верный друг князей,

В провинции носящий имя блудодей?

Куда девать приверженцев греха,

Коль скоро совесть их к добру глуха?

Вот хочет он, чтоб был святошею прелат

И не был хапугой лихим магистрат,

Но целые толпы судейских тогда,

Епископов сонм и аббатов орда

Должны поведенье сменить. О ля-ля!

Господь да хранит короля!

Так что король и г-н де Морепа ощущали поддержку со стороны общественного мнения, которое, как видим, проявлялось вполне открыто.

Вопрос, стало быть, состоял не в том, чтобы уволить Буана, Терре и Мопу, ибо увольнение дело нетрудное, а в том, чтобы разобраться, кого поставить на их место.

Господин де Буан подал в отставку с должности военно-морского министра.

Следовало позаботиться о его замене.

И тогда обратили взгляд на г-на Тюрго.

Тюрго уже тогда пользовался доброй славой, причем славу эту никто не оспаривал. Он был одновременно экономистом, писателем и поэтом. В детстве он отличался крайней робостью и неуклюжестью и впоследствии в значительной степени сохранил эту неуклюжесть и робость. Ему никогда не удавалось изящно поклониться, а когда к его родителям приходили с визитом гости, он прятался где только можно, порой за гардиной, иногда под канапе и оставался там, при всем неудобстве такого положения, все то время, пока длился этот визит.

Поскольку он предназначался для церковной карьеры, его первоначальное образование было чисто богословским; но, питая весьма малый интерес к религиозным воззрениям, он в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет заявил, что для него невозможно «посвящать всю свою жизнь тому, чтобы носить маску на лице»; это доставило ему громкие похвалы со стороны энциклопедистов, и он стал с тех пор их любимцем.

В восемнадцать лет он написал письмо Бюффону по поводу ошибок, содержащихся в его «Теории Земли»; в двадцать два года отправил аббату Сисе трактат на тему нежелательных последствий введения в оборот бумажных денег; затем принялся изучать под руководством Руэля химию; переводить с древнееврейского «Песнь песней», с древнегреческого — начало «Илиады», с латыни — множество фрагментов из Сенеки, Вергилия, Овидия; с английского — отрывки из Шекспира, Попа и Аддисона; с итальянского — несколько сцен из «Pastor fido^[2]»; с немецкого — «Идиллии» Гесснера и «Мессиаду» Клопштока, причем все это слово в слово, в чем его упрекали в то время, а это была эпоха, когда переводчики старались сгладить оригинальный характер произведений, заменив их своеобразие французской языковой манерой восемнадцатого века.

Это Тюрго принадлежит двустишие о Паскье, том самом советнике, который у нас на глазах истязал графа де Лалли:

Жестокостью его глаза пылают,

Чем тупость взгляда явно оживляют.

Это он сочинил надпись на бюсте Франклина:

Eripuit coelo fulmen sceptrumque tyrannis.^[3]

Это он сочинил стихи о Фридрихе Великом, которые мы уже приводили выше:

Противный божеству любви, был мил богам войны,

Европу кровью затопил, своей не пожалев страны.

Виновен точно он в ста тысячах смертей,

Но нет заслуг его, увы, в рождении людей.

И это он, наконец, высказал самоистину в отношении колоний, самоистину, которая содержала одновременно и предсказание, исполнившееся у него на глазах:

«Колонии подобны плодам, которые держатся на дереве лишь до тех пор, пока не созреют. Став самодостаточными, они делают то, что некогда сделал Карфаген и что рано или поздно сделает Америка».

Позднее он посвятил себя почти исключительно политической экономии. Будучи другом двух крупнейших экономистов своего времени — Кене, усматривавшего источник всех богатств в сельскохозяйственной продукции и считавшего, что роль правительства должна ограничиваться поддержкой земледелия, и Турне, полагавшего, что единственным источником богатства государства служит фабричный труд, — он пытался согласовать две эти системы. Заняв должность военно-морского министра 20 июля 1774 года, он пребывал в ней всего лишь месяц, но в течение этого месяца успел двумя своими делами оставить по себе добрую память. Он выплатил рабочим Бреста задержанную заработную плату за полтора года, которую им были должны, и предложил вознаградить денежной суммой в пять тысяч ливров Эйлера за его превосходное сочинение, посвященное кораблестроению и маневрированию судов.