Короче говоря, на правильном французском языке он вполне может называться исчадием ада, и, как мне представляется, по крайней мере в настоящее время, ему суждено быть всего лишь глупцом, почти неизбежно маниакальным, а вдобавок наделенным всеми гнусными качествами своей родни со стороны матери. Поскольку он посещает теперь большое количество лучших учителей, и все окружающие его люди, от исповедника до соученика, состоят в переписке со мной и осведомляют меня о его поступках, я вижу его подлинную натуру и не верю, что из него когда-нибудь получится что-либо путное».

Все это написано между 1761 и 1763 годами. Но вот Мирабо исполняется четырнадцать лет.

До этого времени против него настроены: его наставник Пуассон, его мачеха г-жа де Пайи, а также старый слуга по имени Гревен, который, непонятно почему, чернит его по любому поводу.

Впрочем, до этого времени он запасается терпением, и одна рука его поддерживает: это рука отца.

Однако мало-помалу эта рука отстраняется от него.

«Пуассон упускает его и не справляется с ним; он не может более ни давать ему волю, ни сдерживать его. Оказавшись в растерянности, я принял половинчатое решение и убедил почтенного Сигре [отставной офицер высокого ранга], масштаб личности и манеры которого ты знаешь, помочь мне; мой сын извлечет из этого самую большую пользу, какую только позволяет его натура, ибо у него, как у некоторых груш, одна часть твердая, а другая мягкая».

Однако враги юного Мирабо сочли это недостаточным, а врагов у него было не меньше, чем у Геракла. Они убедили маркиза, что установленный им режим воспитания чересчур мягок и что его сын заслуживает исправительного дома; позднее они отважились предложить в этом качестве замок Иф.

Второго июня 1764 года отец Мирабо пишет его дяде:

«Ты знаешь благородную и едва ли не романтическую душу Сигре. Он поддается пронырливой и неутолимой натуре этого негодяя; он очарован им, околдован; он расхваливает его память, впитывающую все подряд, но не желает при этом понять, что песок тоже воспринимает все отпечатки, и речь идет не о том, чтобы воспринять, а о необходимости удержать и сохранить. Он превозносит доброту его сердца, он хвалит его попугаичье остроумие; в конечном счете он мне его доконает, и я поневоле окажусь ему в этом помощником».

Несколько недель спустя маркизу удалось избавиться от графа. Он переводит дух:

«Мой несносный сын наконец-то жительствует в месте, куда более соответствующем его заслугам. Мне хотелось отшлифовать его личность посредством общественного воспитания. Я поместил его к аббату Шокару [военный пансион в Париже].

Человек этот крут по характеру и в случае нужды щедр на наказания: я просил его не экономить на них. Если же, после того как этот последний опыт будет проведен, исправления, как можно предположить, не случится, я непременно отправлю сына в чужие края.

Впрочем, не желая, чтобы имя, облаченное немалым блеском и славой, марали на скамьях исправительной школы, я велел, чтобы этого строптивого, хныкающего и без всякого толка мудрствующего господина зачислили туда под именем Пьера Бюффьера; я сказал ему, что имя Мирабо надо завоевать и что я верну ему это имя лишь при наличии достаточных на то оснований».

Итак, отныне граф де Мирабо всего лишь Пьер Бюффьер. Аристократа вынудили отказаться от своего дворянского звания и сделали его простолюдином; ну что ж, в надлежащее время он вспомнит, кем тогда стал.

Принц де Конти посещает военный пансион аббата Шокара и застает там Мирабо. Ему представляют Пьера Бюффьера; он расспрашивает его и видит в нем по отношению к себе высокомерие, которое его удивляет.

— А что ты сделаешь, если я дам тебе пощечину? — спрашивает принц у молодого человека.

— Подобный вопрос был бы затруднительным до изобретения двуствольного пистолета, — отвечает принцу молодой человек.

Мирабо взрослеет, скоро ему исполнится восемнадцать лет. Маркиз решает сделать из него военного человека и пишет графу дю Сайяну:

«Ваш шурин скоро переменит помочи: он поступит в довольно суровую школу, на которую указал мне маркиз де Бёврон. Ему предстоит служить в Беррийском кавалерийском полку, под начальством молодого маркиза де Ламбера, человека исключительного, внушающего страх своей требовательностью; он берет подобных молодых людей в качестве добровольцев и держит их в железных руках».

И действительно, 19 июля 1767 года Мирабо зачислен в полк маркиза де Ламбера; само собой разумеется, что он по-прежнему носит имя Пьер Бюффьер.

Впрочем, это положение ему нравится; позднее он напишет г-же дю Сайян, своей сестре:

«То, для чего я рожден, если только я не заблуждаюсь, это военная карьера, ибо только на этом поприще я хладнокровен, спокоен, весел, сдержан и сам ощущаю, что становлюсь взрослее».

Так что все складывается хорошо. К несчастью, вояка играет и проигрывает сорок луидоров.

— О, вот достойный образчик породы своей матери! — восклицает маркиз. — Он промотает два десятка наследств и дюжину королевств, если они попадут ему в руки! Но долго я такого терпеть не стану: тюремная камера похолоднее и понадежнее умерит его аппетиты и заставит его похудеть!

Как видите, на горизонте уже маячат очертания замка Иф!

Но пока его отправляют на остров Ре. Предлагали отослать его в голландские колонии, в Суринам, откуда он уже не вернулся бы, и тогда, как выразился бальи, хотя бы появилась уверенность в том, что никогда более не придется видеть беднягу, рожденного для того, чтобы огорчать своих родителей и позорить свой род.

Однако г-н де Шуазёль выступает против этой ссылки, которая кажется ему чересчур строгой для молодого человека. Он предлагает поручить Пьеру Бюффьеру доставить в Ла-Рошель приказ маршалу де Сеннетеру, который велит арестовать его и препроводить на остров Ре.

Вот так же и Кромвель однажды вечером захотел уехать на Ямайку, но король Карл I воспротивился этому.

Отпустите Кромвеля на Ямайку, отправьте Мирабо в Суринам и попытайтесь сказать нам, к каким изменениям в истории Англии и истории Франции привело бы отсутствие одного в Долгом парламенте, а другого — в Учредительном собрании.

За какие же проступки Мирабо был сослан на остров Ре?

Он проиграл сорок луидоров.

Он был любовным соперником своего полковника, отказавшегося дать ему удовлетворение.

И, наконец, доведенный до крайности грубой карикатурой, которую маркиз де Ламбер то ли сделал на него, то ли велел сделать, он, находясь на дежурстве, покинул свой пост и вернулся в Париж.

— Ну что ж, это кровь Мирабо, — произносит отец, время от времени ощущавший, что питает к молодому распутнику чувство, которое он называет слабостью.

«Я знаю нашу вспыльчивую породу, — пишет он графу дю Сайяну, — и мне вспоминается юность бальи, который на протяжении трех или четырех лет не проводил и четырех дней в году за пределами тюрьмы, а обретя свободу, спешил напиться водки и нападал на всех, кто попадался ему на пути, вплоть до того, что его избивали и относили в тюрьму. Однако, при всем том, он был честен до крайности, и его командиры, люди опытные, всегда обещали моей матери, что рано или поздно он станет превосходным человеком».

Но стоит Мирабо очутиться в заключении, как все в крепости, даже сам бальи д’Олан, попадают под его влияние. Он дает Пьеру Бюффьеру разрешение прогуливаться по цитадели, и в это время Мирабо пишет матери:

«Дела мои приняли более благоприятный оборот: бальи д'Олан, комендант острова, ходатайствует об отмене приказа о моем аресте; по-видимому, принято решение о том, что в скором времени я перееду на Корсику».

Он действительно выходит на свободу и встречает офицера, разжалованного за какой-то постыдный проступок. Офицер, который еще до своего суда был знаком с Мирабо, протягивает ему руку; Мирабо убирает свою. Вследствие этого происходит дуэль, и офицер получает удар шпагой.