Госпожа Неккер, также оказавшая определенное влияние на события той эпохи и, следовательно, заслужившая упоминания в истории, была красивой высокой женщиной, однако в то время, к которому мы подошли, уже начала утрачивать свою красоту. Она отличалась чрезвычайной худобой и стала ощущать первые признаки нервной болезни, которая довела ее до такого плачевного состояния, что по прошествии нескольких лет у нее не было больше сил оставаться в одном и том же положении даже несколько минут, и потому в театре, к примеру, она должна была держаться в глубине ложи, переступая с ноги на ногу. Она была очень образованна и умна, манеры имела скорее сдержанные, чем благородные, обладала неоспоримой добродетелью и славилась неистощимой благотворительностью, расходуя на добрые дела значительную часть огромных денежных сумм, которые ее муж зарабатывал в своем банке. По слухам, в тесном кругу ее видели любезной и веселой, однако в высшем свете она была настолько озабочена успехом г-на Неккера, что все ее способности подчинялись лишь этой цели.

Что до остального, то у г-жи Неккер живости в уме было больше, чем нежности в сердце, и по натуре она была скорее пылкой, нежели страстной, скорее восторженной, нежели чувствительной, а присущая ей склонность к пристрастности почти всегда вредила ее чувству изящного.

Ее дочери, которой в ту пору было десять лет, предстояло десятью годами позднее стать знаменитой г-жой де Сталь.

Однако в промежутке между г-ном Тюрго и г-ном Неккером обязанности министра временно исполнял человек, о котором нам следует сказать пару слов; дело в том, г-н Неккер не сразу вступил в должность генерального контролера финансов.

Этим временным министром был г-н Клюньи де Нюи, из имени которого жители Бреста, где он руководил управлением военно-морского флота, составили анаграмму:

Indignus Luce^[5].

Но даже если вопреки словам жителей Бреста г-н Клюньи де Нюи и не был недостойным света, то, по крайней мере, он был чрезвычайно распущенным человеком, как говорили все кругом в Бордо, где он был интендантом. Он открыто жил с тремя сестрами. На это могли возразить, что ведь то же самое позволил себе Людовик XV с тремя сестрами де Майи. Как говорится, чего хочет король, того хочет закон. Однако то, что служило извинением всевластия для Людовика XV, вовсе не было таковым для г-на де Клюньи.

И потому, когда речь пошла о том, чтобы поладить с королем, которому его нравственные принципы не позволяли иметь дело с людьми распущенными, г-н де Клюньи рассудил, что разумно было бы потворствовать одной из причуд короля. У короля, как мы уже говорили, был наставник-слесарь; г-н де Клюньи выписал из Германии двух слесарей и, казалось, со страстью занялся слесарным ремеслом.

В итоге г-на де Клюньи назначили генеральным контролером финансов, а г-на Неккера призвали вначале управлять казначейством. Кроме того, г-ну Неккеру было доверено важное дело — банковские кредиты и займы.

Однако вскоре г-н Неккер стал пользоваться полной властью, а г-н де Клюньи умер 18 октября 1776 года от излишеств по части женского пола.

С этого времени г-н Неккер уже не имел конкурентов, и должность генерального контролера финансов была ему обеспечена. Он договорился со своими собратьями-банкирами, сам предоставил около тридцати миллионов, и в одно мгновение, словно кудесник с волшебной золотой палочкой, казалось отыскал и заставил течь из тысячи родников запрятанные в глубине земли сокровища, которые охраняли гномы и саламандры.

Правда, католическое духовенство возражало против назначения этого министра-протестанта, ставшего преемником министра-философа, но, совершенно ослепленный миллионами, которые появились благодаря новому министру, г-н де Морепа отвечал духовенству:

— Дайте нам столько денег, сколько дает господин Неккер, и тогда епископы сами будут назначать генерального контролера финансов.

И действительно, правительство испытывало нужду в деньгах. Правда, система г-на Неккера была пугающей в глазах тех, кто смотрел дальше горизонта. Система г-на Неккера в определенном смысле напоминала систему Джона Ло: она заключалась в создании огромного банка и влекла за собой уничтожение земельной собственности. Господин Тюрго предсказывал крах этой системы; Кондорсе, более прозорливый, предвидел возникновение республики; в любом случае, это была старая невидимая война народных масс против земельных собственников, обратившаяся в открытую войну, когда народ впервые произнес: «Поберегитесь, здесь кое-кто есть, и этот кое-кто — я».

Мы сказали, что правительство испытывало нужду в деньгах. Да, и даже больше, чем когда бы то ни было, ибо предстояло воевать с Англией, а война с Англией всегда ведется в большей степени с помощью интриг и золота, чем посредством солдат и оружия.

Скажем несколько слов о том, что представлял собой двор Людовика XVI в тот момент, когда предстояло начать эту войну. То будет последний радостный взгляд, которым мы окинем королевский двор.

Двор Людовика XVI в конце 1777 года это во-первых и прежде всего королева, сияющая молодостью, могуществом и красотой.

Вокруг нее очаровательное созвездие, лучезарная вереница блистающих звезд: принцесса де Пуа, маркиза де Куаньи, графиня де Шалон, принцесса д’Энен, графиня де Бло, графиня де Тессе, графиня де Монтессон, принцесса де Бово, графиня де Брионн, герцогиня де Грамон, герцогиня де Полиньяк, графиня де Водрёй и принцесса де Ламбаль.

Ее окружают кавалеры: граф д'Артуа, г-н де Куаньи, г-н де Водрёй, г-н Диллон, г-н де Лафайет, г-н де Бирон, Ламеты, Грамоны, Полиньяки — словом, все, что во Франции еще оставалось из великих имен, если и не из великих умов. Все эти люди — оставляя в стороне определенные философские идеи, уже пускавшие ростки в сердцах и ожесточавшие лица, — все эти люди, повторяю, были молоды и любили удовольствия: прогулки и охоту — летом, балы, сани, оперу — зимой.

Один лишь король скучал во время всех этих развлечений, которые были ему совершенно непонятны.

Как-то раз вечером Людовик XVI так сильно зевал в театре Буфф, что королева поинтересовалась у него, не заболел ли он.

— Нет, никоим образом; но мне еще никогда не было так скучно, — простодушно ответил король.

Но с королевой все обстояло совсем иначе, и она веселилась, не беспокоясь ни о возможных неприятностях, ни даже о скандале! Однажды конюший, управлявший ее санями, упал, и лошади закусили удила; но она, ловкая, словно Аврора, направлявшая своих скакунов к Солнцу, схватила вожжи и, поскольку лошади уже понесли, усмирила их своими белоснежными, но сильными руками, как это сделал бы самый умелый кучер. Все вокруг страшно испугались, и только она одна, не веря в угрожавшую ей опасность, оставалась спокойной, и на лице ее сияла улыбка.

В другой раз, на балу в Опере, королеву окликнула маска в наряде базарной торговки и, пристав к ней и называя ее просто Антуанеттой, стала упрекать в том, что она бегает по празднествам, вместо того чтобы находиться возле мужа, храпящего в это время во сне. Несмотря на такую фамильярность, маске удалось понравиться королеве, которая, чтобы слышнее было то, что говорила ей базарная торговка, и легче было отвечать на ее слова, наклонилась к ней настолько, что та едва не коснулась ее груди. После более чем фривольной беседы, длившейся около получаса, королева рассталась с маской, признавшись, что никогда еще ей не было так весело.

Маска, видимо, тоже повеселилась, ибо она упрекнула королеву за скорый уход, и та обещала ей вернуться.

И действительно, ко всеобщему удивлению королева так и поступила. Она явилась на следующий бал, и их вторая беседа была столь же долгой и столь же оживленной, как и первая, и даже более оживленной, ибо, расставаясь с маской, Мария Антуанетта подала ей руку для поцелуя.

Все это стало широко известно, попало в рукописные газеты и сделалось источником клеветы. Ибо, пока королева проводила эти длинные ночи, наполненные удовольствиями, король пребывал в Версале, спать ложился в одиннадцать часов вечера, вставал в пять утра и даже зимой, в холоде, работал до семи часов утра, пока его лакей не входил за балюстраду королевской кровати, каждый раз заставая эту кровать пустой.