Выбрать дворян, которые должны были составить отряд телохранителей и, находясь при ее особе, беспрекословно подчиняться ее приказам, стало для герцогини Беррийской серьезным делом.

Еще более важным делом стал выбор их капитана, их лейтенанта и их знаменщика. Должность капитана была предоставлена шевалье де Руа, маркизу де Ларошфуко, а должность знаменщика — шевалье де Куртомеру.

Оставалось выбрать лейтенанта.

Однажды утром, когда г-жа де Понс, камерфрау герцогини Беррийской, руководила одеванием принцессы, она попросила ее дать эту должность г-ну де Риону.

— А что представляет собой господин де Рион? — спросила принцесса, пытаясь припомнить, с лицом какого человека могло иметь связь это имя.

— Ну как же, госпожа герцогиня! Это очень знатный дворянин, младший отпрыск семьи Эди, сын сестры госпожи де Бирон и, следовательно, племянник господина де Лозена.

— Да я не об этом спрашиваю вас, дорогая: вы ведь знаете, что мне нравятся приятные лица.

— Должна признаться вашему высочеству, что господина де Риона никак нельзя назвать красавцем, однако я могу сказать, что это человек надежный.

— Хорошо, Понс, велите графу приехать в Париж: я на него посмотрю.

Госпожа де Понс, как нетрудно понять, поспешила написать своему кузену, а он, со своей стороны, поспешил приехать.

Госпожа де Понс правильно поступила, не став чересчур расхваливать внешность г-на де Риона.

«Это был, — говорит Сен-Симон, — низкорослый, щекастый и бесцветный толстый малый, который со своими многочисленными прыщами изрядно походил на гнойник».

Однако граф де Рион имел превосходные зубы и был добрым, почтительным, учтивым и порядочным малым; он никоим образом не мог вообразить, что способен вызвать у кого-либо любовную страсть, и потому, заметив, что принцесса стала питать к нему склонность, был совершенно ошеломлен свалившимся на него счастьем и помчался к своему дяде, г-ну де Лозену.

Герцог подумал с минуту, а затем, видя, что сам он как бы продолжает жить в сыне своей сестры, промолвил:

— Ты спрашиваешь у меня совета?

— Да, дядя.

— Что ж, тебе следует делать то, что в свое время делал я.

— И что же мне следует делать?

— Быть уступчивым, любезным и почтительным, пока не станешь любовником принцессы; но, когда ты им станешь, тебе следует сменить тон и манеры, проявлять собственную волю, как господин, и капризничать, словно женщина.

Рион склонился перед этой старой опытностью и удалился.

В течение первого года регентства, то есть в течение того времени, которым мы занимаемся в данную минуту, герцог Орлеанский, жадный до работы, подобно всем людям с воображением и энергией, имел для каждого вида деятельности определенный час Он начинал работу в одиночестве, еще в постели, перед тем как одеться; потом принимал посетителей во время своего утреннего выхода, который был коротким и всегда сопровождался аудиенциями, происходившими как до этой церемонии, так и после нее и отнимавшими у него много времени; после этого, до двух часов дня, его поочередно удерживали главы советов; в два часа дня, вместо обеда, от которого регент полностью отказался, он пил шоколад; затем им завладевал г-н де Ла Врийер, а потом Ле Блан, которого он использовал для шпионажа; затем появлялись те, кто приходил к нему поговорить о папской булле, о которой мы вскоре будем говорить сами и которую называли апостольской конституцией; потом г-н де Торси, с которым он распечатывал письма и которому позднее поручил управление почтой; потом появлялся г-н де Вильруа, но без всякой цели, исключительно ради того, чтобы почваниться, как говорит Сен-Симон; раз в неделю приходили иностранные посланники, а иногда и советники. Все это длилось до семи или восьми часов вечера.

По воскресеньям и праздничным дням герцог Орлеанский в одиночестве слушал мессу в своей часовне.

После того как регент выпивал шоколад, он полчаса уделял своей жене, герцогине Орлеанской, и полчаса принцессе Пфальцской, когда она жила в Пале-Рояле, то есть зимой, поскольку лето принцесса Пфальцская проводила в Сен-Клу.

Иногда еще до начала работы, а иногда вечером, когда работа уже была закончена, герцог Орлеанский отправлялся к королю. Это был праздник для юного Людовика XV, ибо почти всегда регент приносил ему какую-нибудь очаровательную игрушку или рассказывал ему какую-нибудь забавную историю, что заставляло ребенка с огромным нетерпением ждать нового визита. К тому же принц никогда не покидал короля, не поклонившись ему бессчетное число раз и не изъявив ему своего глубочайшего почтения.

В тот день, когда не было заседания совета, все труды заканчивались к пяти часам вечера, и начиная с этого времени речь шла уже не о делах, а о том, чтобы ехать в Оперу или в загородный дом и ужинать либо в Люксембургском дворце, либо в Пале-Рояле.

Это были те знаменитые ужины, о которых так много говорили до нас и о которых, в свой черед, коротко скажем и мы, поговорив перед этим о сотрапезниках, обычно присутствовавших на них.

Во-первых, это были фаворитки регента или его фаворитка, а во-вторых, его неизменные сотоварищи, которых сам он называл висельниками — прозвище это было воспринято скандальной хроникой того времени и передано потомкам как делающее честь прозорливости его прославленного автора.

Иногда на них бывал также аббат Дюбуа, если это позволяло ему здоровье.

— Мой сын, — говаривала принцесса Пфальцская, — обладает большим сходством с царем Давидом: он сердечен и умен, музыкален, невелик ростом, храбр и весьма женолюбив.

В тот момент, к которому мы подошли, официальной фавориткой регента была г-жа де Парабер.

Однако это не мешало герцогу Орлеанскому иметь наряду с ней и других любовниц — г-жу д’Аверн, г-жу де Сабран и герцогиню де Фалари, хотя и проявляя по отношению к ним меньшее усердие.

Госпожа д’Аверн была супругой лейтенанта гвардейцев. Любовная связь регента и г-жи д’Аверн вела начало с празднества, устроенного маршальшей д’Эстре; это была очаровательная молодая женщина, исполненная изящества, с белокурыми волосами, тонкими и легкими; короче говоря, ее отличали самые красивые волосы на свете, кожа ослепительной белизны, стройная талия, которую можно было бы охватить чулочной подвязкой, мягкий и нежный голос, которому легкий провансальский выговор лишь придавал еще больше очарования; ее лицо, юное и подвижное, становилось прелестным, когда оно оживлялось; когда же в минуту нежной и сладостной задумчивости ее голубые глаза заволакивались влажной дымкой; когда ее уста, холодные и одновременно пламенеющие, приоткрывались, обнажая в тонком просвете губ нить жемчужин, это была уже не женщина, а демон сладострастия.

Некоторое представление о внешности г-жи д’Аверн могут дать женские головки кисти Грёза.

Госпожа де Сабран, еще в ранней юности обладавшая наклонностями, которые позднее доставили ей славу высочайшей распутницы, вырвалась из рук своей матери, чтобы выйти замуж за человека знатного происхождения, но без всякого состояния; однако этот брак принес ей свободу, а г-жа де Сабран ничего другого и не хотела.

Это была очаровательная женщина, красивая совершенной красотой, красотой одновременно правильной, пленительной и трогательной, обладавшая естественным обликом и простыми манерами; вкрадчивая, остроумная, слегка развратная — короче говоря, такая, какой и следовало быть, чтобы нравиться регенту. Регент сделал г-на де Сабрана своим дворецким с годовым доходом в две тысячи экю, которые г-жа де Сабран полагала уместным получать сама. Именно она во время одного из ужинов регента позволила себе, к великой радости сотрапезников, высказывание, ставшее впоследствии знаменитым:

— Создав человека, Господь Бог взял оставшуюся грязь и слепил из нее души принцев и лакеев.

Что же касается г-жи де Фалари, то это была высокая важная женщина, всегда усыпанная мушками, украшенная султаном из перьев, гордая своим влиянием при дворе, притворно добродетельная и во всеуслышание заявлявшая о своей приверженности принципам, в которые никто не верил, но лишь она одна делала вид, что верит в них.