Но вот что не нравилось Людовику XIV, так это имя Скаррон, которое носила гувернантка его детей, такая толковая и остроумная.

В итоге она стала зваться г-жой де Сюржер.

Однако это имя не смогло закрепиться: ему навредила шутка г-жи де Монморанси; как-то раз она вздумала неправильно произнести его и назвала гувернантку г-жой Сюжер, поскольку та всегда строила из себя недотрогу и имела слабость давать советы, даже если ее об этом не просили.

Шутка имела успех. Нинон де Ланкло, которая заняла место г-жи де Рамбуйе по части остроумия и целыми днями предавалась злословию, сказала однажды в разговоре о г-же Скаррон:

— По правде сказать, имя подобрано верно. В самом деле, госпожа де Сабле подсказала ей выйти замуж за калеку Скаррона; маршал д'Альбре, герцог де Ришелье и трое Вилларсо подсказали ей сделать его рогоносцем; аббат Гобелен подсказал ей стать недотрогой; какому-то каменщику подсказали напророчествовать ей, что она станет знатной дамой; наконец, честолюбие и неблагодарность подсказали ей очернить в глазах короля свою благодетельницу, которая вытащила ее из нищеты и доверила ей воспитание собственных детей.

— И это не считая того, — добавила г-жа де Монморанси, — что она стала злым гением госпожи де Монтеспан, которая предложила королю осыпать вдову Скаррон богатствами.

Именно тогда гувернантка купила поместье Ментенон, но ничего от этого не выиграла, так как Нинон Ланкло, в свой черед коверкая имя, стала называть ее г-жой де Ментенан.

И все же, поскольку у вдовы Скаррон не было возможности менять имя каждый день, а это было у нее уже третьим по счету, она на нем и остановилась.

Между тем появление г-жи де Ментенон и ее возраставшее влияние на короля уже стали удручать двор. Тогдашняя песенка отмечает это пагубное влияние и свидетельствует о том, с какой болью все видели, как уходят навсегда прекрасные времена Лавальер и Монтеспан. Она называется «Верный вестник»; в ней не меньше двенадцати куплетов, но мы приводим ниже лишь первые три.^[55]

Впрочем, к влиянию г-жи де Ментенон присоединилось еще одно влияние, готовившее перемены в укладе жизни короля, а значит, и в укладе жизни двора: то было влияние отца Ла Шеза.

Скажем несколько слов об этом иезуите, чье имя мы произносим здесь в первый раз, человеке, оказавшем огромное влияние на эпоху, представление о которой мы пытаемся дать нашим читателям.

Отец Ла Шез был племянник знаменитого отца Котона, о котором у нас шла речь в свое время и в своем месте и который был духовником Генриха IV. Его дядя с отцовской стороны, отец д’Экс, сделал из него иезуита. Он стал ректором иезуитских коллежей в Гренобле и Лионе, а затем провинциалом Прованса. По происхождению он был дворянином, и даже довольно знатным. Его отец удачно женился, хорошо служил и по меркам Фореза, своего родного края, был бы даже богачом, не будь у него двенадцати детей. Один из его братьев, прекрасно разбиравшийся в собаках, охоте и лошадях, долгое время служил шталмейстером у архиепископа Лионского, брата и дяди маршалов де Вильруа. Этот же брат занимал позднее должность капитана придверных стражников, унаследованную затем его сыном.

Оба брата жили в Лионе, где один из них занимал пост провинциала, а другой исполнял должность шталмейстера, как вдруг отец Ла Шез был вызван в Париж, чтобы занять место отца Феррье, духовника короля; это произошло в 1675 году.

Следует признать, что это было прекрасно — если, конечно, считать, что события сначала всегда разворачиваются в человеческом мозгу, перед тем как осуществиться на самом деле, — когда в соответствии с обычаем католицизма возле неограниченного монарха, не зависевшего ни от какой власти, ставился явный образ духа Божьего в лице человека, зависевшего лишь от Бога. В таком случае духовник, если он исполнял свою святую миссию, был единственным защитником простого народа и всей нации в целом; именно он открывал королю глаза на то, что такое справедливо, и что такое несправедливо; именно он противопоставлял неравенству в этой жизни равенство в загробном мире. И короли, как правило, предпочитали выбирать себе духовных наставников из ордена иезуитов, члены которого были намного образованнее монахов из других орденов и основной закон которого обладал еще и тем преимуществом, что иезуиты давали обет не занимать никаких епископских должностей, а это, согласимся, было немаловажным обстоятельством, ведь тот, кто становился духовником короля, получал в свои руки весь список бенефиций.

«Отец Ла Шез, — говорит Сен-Симон, у которого похвалы встречаются крайне редко, — был человеком посредственного ума, но с доброй душой, справедливым, правдивым, рассудительным, благонравным, кротким и воздержанным, ярым врагом доносов, насилия и сплетен; он был честен, порядочен, человечен, добр, приветлив, учтив, скромен и даже почтителен; и, странное дело, он и его брат всегда сохраняли признательность и даже явную подчиненность семье Вильруа, должниками или слугами которой они были. Чрезвычайно некорыстолюбивый во всех отношениях, он оставался таким же и для своей родни. Гордясь своей принадлежностью к дворянству, он сколько мог покровительствовал дворянам. Проявляя крайнюю разборчивость при назначении на епископские должности, он бывал весьма удачлив в этом отношении, пока обладал полным доверием. Правда, о нем ходили клеветнические слухи, как это бывает со всеми влиятельными людьми;^[56] но, несомненно, сама строгость его нравов давала повод к такой клевете, и те, кто эти слухи распускал, первыми в них не верили».

Отец Ла Шез, как мы уже говорили, оказался естественным союзником г-жи де Ментенон. У них имелся лозунг, с помощью которого они заставляли короля делать все, что им было угодно, лозунг спасения души; правда, король был еще молод, ведь в то время, к которому мы подошли, ему было всего сорок четыре года.

Однако на помощь двоим реформаторам пришло неожиданное обстоятельство: у короля, всегда отличавшегося превосходным здоровьем, внезапно образовался свищ. Случай был тяжелый, и у тогдашней хирургии, во сто крат менее развитой, чем нынешняя, появились серьезные страхи за его жизнь. Отец Ла Шез и г-жа де Ментенон, вместо того чтобы успокоить эти страхи, воспользовались ими, чтобы напугать короля. Ему указали на г-жу де Монтеспан как на демона-искусителя, который может погубить его.

И тогда король попросил г-жу де Ментенон, своего доброго ангела, сказать маркизе де Монтеспан, что между ними все кончено и что он не желает более иметь с ней каких бы то ни было сношений. Госпожу де Ментенон пришлось долго упрашивать, чтобы она согласилась принять на себя это поручение: по ее мнению, подобные слова были крайне ответственными, и она не хотела передавать их необдуманно, поскольку королю, возможно, будет трудно их сдержать; однако король настаивал. У г-жи де Ментенон хватило ловкости превратить эту просьбу в приказ, и лишь тогда она повиновалась. Разве можно было ослушаться Людовика XIV?!

Прошло около двух месяцев, с тех пор как г-жа де Ментенон исполнила это деликатное поручение, как вдруг было решено, что король отправится для поправки здоровья на воды в Бареж. Подобные поездки всегда становились пробным камнем для фаворов, и потому все с тревогой ожидали распоряжений короля относительно того, кто будет его сопровождать. Он назвал г-жу де Ментенон и одновременно велел передать г-же де Монтеспан, что она останется в Париже.

Фаворитка ощутила удар: он был сильным и едва ли не смертельным. И потому, решив удалиться в обитель дочерей святого Иосифа, она призвала к себе г-жу де Мирамион, самую известную святошу своего времени, чтобы взять у нее уроки смирения и благочестия. Однако на все, что могла сказать ей эта набожная женщина, г-жа де Монтеспан отвечала одними и теми же словами:

— Ах, сударыня, как же он со мной обошелся! Он обошелся со мной, как с самой последней женщиной! Он прогнал меня, словно любовницу! Бог свидетель, что я не была ему любовницей после того как родила графа Тулузского! С тех пор он не прикасался ко мне даже пальцем!