Герцог Орлеанский, придерживаясь обычая, принятого в те времена при дворе, проводил все ночи с женой, но после рождения герцога Шартрского и Елизаветы Шарлотты Орлеанской, единственных детей, родившихся в этом браке, он предложил жене спать порознь. Она с радостью согласилась и промолвила:

— О, охотно, сударь! Мне не по душе такое занятие, как делать детей. Я буду чрезвычайно довольна этим соглашением, лишь бы только вы не возненавидели меня и продолжали проявлять чуточку доброты ко мне.

Герцог дал такое обещание, и с той поры оба супруга были чрезвычайно довольны друг другом.

«На самом деле, — добавляет принцесса в своих "Мемуарах", — спать с его королевским высочеством было довольно неприятно: он терпеть не мог, когда его касались во сне, так что мне приходилось лежать на краю кровати, и я не раз сваливалась оттуда, словно куль».

По прибытии в Сен-Жермен принцесса, казалось, вступила в новый для нее мир, настолько мало она была знакома с французским этикетом; вместе с тем у нее доставало сил сохранять все возможное самообладание, хотя ей с самого начала было понятно, что она не нравится мужу. Однако она полагала, что ее заботливость и предупредительность заставят его забыть о ее уродстве, что и произошло на самом деле. В день приезда принцессы король посетил ее в Новом замке Сен-Жермен, приведя с собой дофина, который был тогда десятилетним ребенком; затем он сопроводил ее к королеве, сказав:

— Не бойтесь ничего, сударыня, ибо она будет страшиться вас больше, чем вы будете страшиться ее.

Короля беспокоило лишь это незнание этикета. Первое время после появления принцессы при дворе он почти не расставался с ней, садился возле нее в дни приемов, и каждый раз, когда ей следовало подняться, то есть когда в зал входил какой-нибудь принц или герцог, король толкал невестку локтем, подавая ей знак, и она, понимая, что означает этот толчок, тотчас же поднималась.

Однако при дворе имелись две особы, к которым король, при всем своем влиянии на принцессу, не смог внушить ей ни малейшей приязни: этими особами были г-жа де Монтеспан, которая, впрочем, в то время, к какому мы подошли, то есть в 1680 году, вот-вот должна была впасть в немилость, и г-жа де Ментенон, которая вот-вот должна была войти в фавор.

За истекшее время г-жа де Монтеспан родила от Людовика XIV, помимо герцога Менского, о появлении на свет которого мы рассказывали, еще пятерых детей: графа де Вексена, аббата Сен-Дени, родившегося 20 июня 1672 года;^[50] мадемуазель де Нант, родившуюся в 1673 году;^[51] мадемуазель де Тур, родившуюся в 1676 году;^[52] мадемуазель де Блуа, родившуюся в 1677 году,^[53] и графа Тулузского, родившегося в 1678 году.^[54]

Все эти дети, хотя они являлись плодами двойного прелюбодеяния, были узаконены вопреки французскому праву.

Однако все возраставшая любовь Людовика XIV к детям мало-помалу приводила к охлаждению его чувств к их матери. То, что прежде произошло с г-жой де Лавальер, происходило теперь с маркизой де Монтеспан: с каждым днем она теряла свою привлекательность, тогда как другие женщины, окружавшие короля и жаждавшие понравиться ему, напротив, становились все красивее и противопоставляли прелесть своей юности тридцати девяти годам г-жи де Монтеспан.

Вначале царствовать стала г-жа де Субиз, но царствование ее длилось недолго: конец ему положило небольшое скандальное происшествие. Однажды вечером король, который никогда, даже во времена самых страстных своих увлечений, не проводил ни одной ночи вне брачного ложа, не явился в спальню жены. Королева, чрезвычайно обеспокоенная его отсутствием, приказала искать его величество повсюду, причем не только во дворце, но и в городе. Посыльные стучали в двери всех дам, как слывших добродетельными, так и известных своим кокетством, но поиски оказались тщетными: его величество отыскался лишь на другой день.

Эта неожиданная выходка наделала много шума при дворе; каждый судачил о ней по-своему, то же самое делала и г-жа де Субиз. Госпожа де Субиз пошла даже дальше других, назвав в присутствии королевы имя дамы, которую она обвинила в похищении супруга несчастной Марии Терезы, не перестававшей сетовать по этому поводу.

Мария Тереза удержала в памяти это имя и повторила его королю. Король отпирался, но королева настаивала, говоря, что она хорошо обо всем осведомлена и узнала это имя от г-жи де Субиз.

— Ну, если на то пошло, — промолвил король, — то я вам скажу, где провел ночь! Я провел ее у самой госпожи де Субиз! Желая договориться с ней о свидании, я надеваю на свой мизинец перстень с бриллиантом, а она, если ей угодно дать мне согласие, надевает серьги с изумрудами.

Это происшествие погубило г-жу де Субиз.

Ее сменила г-жа де Людр; но, поскольку она была всего лишь мимолетным увлечением короля, мы упоминаем здесь ее имя исключительно для справки и для того, чтобы привести довольно забавную остроту королевы.

Когда разнесся слух о том, что г-жа де Людр стала любовницей короля, одна придворная дама королевы возымела дерзость сообщить ее величеству эту новость и посоветовать ей воспротивиться новому любовному увлечению короля.

— Такое меня не касается, — сказала Мария Тереза. — Это дело госпожи де Монтеспан.

Затем настал черед мадемуазель де Фонтанж, этой мраморной статуи, как ее называли, завоевавшей себе бессмертие не тем, что ей удалось стать любовницей Людовика XIV, а тем, что она оставила свое имя прическе.

Мадемуазель де Фонтанж была чрезвычайно красивой особой, имевшей лишь один недостаток, если только это можно считать недостатком, — несколько рыжеватый оттенок белокурых волос.

Ее холодная и лишенная живости красота вначале не понравились Людовику XIV, и, встретив ее однажды у принцессы Пфальцской, у которой она служила фрейлиной, он сказал:

— Вот волк, который меня не съест!

Однако Людовик XIV ошибся. Впрочем, судьба мадемуазель де Фонтанж была предопределена: еще до того, как она появилась при дворе, ей приснился однажды сон, будто она взошла на вершину необычайно высокой горы и, стоя на этой вершине, была ослеплена каким-то светящимся облаком, а затем внезапно оказалась в такой глубокой темноте, что проснулась от испуга. Этот сон произвел на девушку сильное впечатление; она рассказала о нем своему духовнику, и тот, не чуждый, вероятно, гаданию, ответил ей:

— Остерегитесь, дочь моя! Эта гора означает королевский двор, где вам предстоит воссиять в великой славе. Но слава эта продлится недолго, если вы оставите Бога, ибо тогда он оставит вас, и вы будете низвержены в царство вечной тьмы!

Однако это предсказание, вместо того чтобы напугать мадемуазель де Фонтанж, воспламенило ее честолюбие: она стала стремиться к славе, которой предстояло погубить ее, и добилась своего.

Во время охоты ее представила Людовику XIV сама г-жа де Монтеспан, которая потакала иногда его мимолетным увлечениям, рассчитывая, что он вернется к ней затем еще более покорным, и мадемуазель де Фонтанж, при всем ее ограниченном уме, сумела понравиться тому, кто дал себе обещание, что она не будет ничего для него значить, и, возможно благодаря этому внутреннему сопротивлению, сделалась куда более могущественной, чем сама могла вначале надеяться.

И в самом деле, вскоре король полюбил ее до безумия; он предоставил ей очаровательные покои и приказал украсить ее гостиную гобеленами с изображением своих побед. По поводу этих гобеленов герцог де Сент-Эньян, остроумный и услужливый царедворец, сохранявший влияние на Людовика XIV благодаря своей услужливости и своему остроумию, написал следующие стихи:

Великого героя мы зрим здесь череду побед,

Картины лишь последней на стенах этих нет.

А между тем средь всех его великих дел

Особенный был уготован ей удел: