Однако вовсе не такими были намерения Мазарини. Все это происходило в 1646 и 1647 годах, а дела в Англии шли в то время так плохо, что вскоре единственным вероятным наследством, на которое мог рассчитывать принц Уэльский, должна была стать возможность домогаться мести и отвоевывать трон. И потому в ту пору — то ли вследствие того, что уже в самом деле были сделаны первые шаги к этому брачному союзу, то ли эту новость распространяли лишь с целью приличным образом отодвинуть в сторону принца Уэльского — пошли разговоры о бракосочетании мадемуазель де Монпансье с императором, который незадолго до этого лишился своей супруги.

Мадемуазель де Монпансье была честолюбива, и, хотя император был вдвое старше ее, она с готовностью восприняла известие об этом предполагаемом брачном союзе. Юный принц, прекрасно понимая, что любой император, как бы ни был он стар и уродлив, всегда возьмет верх над любым юным и прекрасным, но не имеющим своей державы принцем, отступил и предоставил своему достославному сопернику полную свободу действий.

Но только этого и хотели при французском дворе, и потому вскоре с мадемуазель де Монпансье перестали говорить, по крайней мере официально, о браке с императором; это причинило ей великую боль, если верить тому, что она сама говорит по этому поводу в своих «Мемуарах».

«Кардинал Мазарини, — пишет она, — часто говорил мне, что выдаст меня замуж за императора, и, хотя он ничего для этого не делал, беспрестанно уверял меня в своих стараниях. Аббат де Ла Ривьер, также почитавший за счастье угождать мне, уверял меня, что непременно поговорит об этом с моим отцом и кардиналом. Но позднее мне стало ясно, что все это делалось лишь для того, чтобы обнадежить меня, и поняла я это в тот день, когда мой отец сказал мне: “Я знаю, что предложение вступить в брак с императором вам нравится, и, если это так, я буду способствовать этому всеми силами; однако я убежден, что вы не будете счастливы в этой стране: там живут на испанский лад, а император старше меня самого. И потому я полагаю, что это предложение не так уж заманчиво для вас и что вы могли бы быть счастливы только в Англии, если дела там поправятся, или в Савойе”. Я ответила ему, что желала бы выйти замуж за императора и что это мой собственный выбор, что я умоляю его одобрить мое желание и говорю это из соображений благопристойности; да, император не молод и не галантен, но благодаря этому можно видеть, ибо так оно и есть, что я всегда думала более о положении в обществе, чем об определенном человеке. Однако мои желания не могли тронуть никого из тех, в чьей власти был успех дела, и от всего этого я имела лишь досаду слышать, как о таком браке еще долго велись разговоры».^[28]

Между тем, в то время как мадемуазель де Монпансье начала догадываться, что, возможно, ее не выдают замуж из-за личной выгоды отца, который, не имея собственного состояния, управлял огромными владениями своей дочери, Виллермон, достойный дворянин, гвардейский капитан и друг состоявшего на ее службе офицера по имени Сожон, был взят во Фландрии в плен генералом Пикколомини, который после нескольких месяцев неволи позволил ему под честное слово вернуться во Францию. На прощание генерал дал в его честь обед и, поскольку с иностранцами принято беседовать об их отчизне, он завел разговор о французском дворе. И тогда, вполне естественно, Виллермон стал говорить о мадемуазель де Монпансье, расхваливать ее нрав и ее красоту.

— Да, да, — сказал Пикколомини, — мы знаем ее, по крайней мере понаслышке, и были бы счастливы иметь такую достойную принцессу у себя.

Подобное замечание человека, близкого к эрцгерцогу Леопольду Вильгельму, выглядело более чем предложением. Так что эти слова поразили Виллермона, и он повторил их Сожону, которому они вскружили голову и который с этой минуты не думал ни о чем другом, кроме брака мадемуазель де Монпансье с эрцгерцогом.

Вначале эти несколько неопределенные известия, переданные мадемуазель де Монпансье, не произвели на нее большого впечатления, поскольку она по-прежнему мечтала о браке с императором; но вскоре разнесся слух, что император женится на эрцгерцогине Тирольской, и тогда, с досады, принцесса начала чуть больше верить в замысел Сожона. Неизвестно, докуда продвинулась интрига, ибо принцесса, которая одна могла это сказать, все отрицала; но однажды утром Сожон был арестован, и вечером все начали шептаться, что мадемуазель де Монпансье едва не была похищена эрцгерцогом.

Оставалось узнать, склонялась ли сама принцесса к этому похищению; но в этом перестали сомневаться, когда стало известно, что она подвергнута домашнему аресту в своих покоях и что ей велено на другой день предстать перед королевой, кардиналом и герцогом Орлеанским, а также королевским советом.

Понятно, какой отклик должно было получить подобное дело при дворе, которому королева подавала пример столь чрезмерной набожности; поэтому на какое-то время оно отвлекло внимание всех от государственных дел, и, пока оно обсуждалось, коадъютор дважды приходил повидать королеву и кардинала, чтобы предупредить их, что волнения в народе усиливаются, но, по-видимому, это известие не произвело на министра и регентшу того впечатления, какого подобное известие заслуживало.

Дело в том, что королева и Мазарини, видевшие или старавшиеся видеть события не такими, какими те были в действительности, не придавали фигуре коадъютора все то значение, какое она начала приобретать. Хотя, по правде сказать, на первый взгляд в нем было нечто комичное: это был маленький черненький человечек, неуклюжий, во всех отношениях безрукий, писавший крайне неразборчиво, не умея провести ни единой прямой линии, а кроме того, настолько близорукий, что ничего не мог разглядеть в четырех шагах от себя, и потому однажды, когда он и г-н д’Эскийи, его родственник, тоже обладавший сильной близорукостью, назначили друг другу свидание в каком-то большом дворе, они прогуливались на месте встречи более четверти часа, не замечая друг друга, и так никогда и не встретились бы там, если бы им одновременно не пришла в голову мысль, что ожидание несколько затянулось, и, уходя с досадой друг на друга, они не столкнулись бы на пороге.

Между тем Парламент продолжал прения, и теми, кто выказывал наибольшую твердость в противодействии двору, были Пьер Бруссель, советник Большой палаты, и Бланмениль, президент Апелляционной палаты, так что, по мере того как эти судейские чины теряли доверие королевской власти, они, вполне естественно, выигрывали во мнении народа. Однако между воюющими сторонами установилось в те дни нечто вроде перемирия, ибо в тот момент все взгляды были обращены к границе. Принц де Конде (вспомним, что после смерти своего отца герцог Энгиенский стал носить этот титул) покинул Париж и отправился в армию, и по настроению двух генералов, командовавших враждующими армиями, было ясно, что решительное сражение неизбежно и что оно не заставит себя ждать.

Исход этого сражения должен был оказать сильное воздействие на умы. Если принц де Конде оказался бы побежден, то двор, нуждаясь в солдатах и деньгах для продолжения войны, вынужден был бы броситься в объятия Парламента; но если принц де Конде стал бы победителем, то двор мог бы говорить со своими противниками совсем иным тоном.

Так что и на той, и на другой стороне все пребывали в томительном ожидании, когда 21 августа в Париж приехал из Арраса человек, заявивший, что в день его отъезда пушечные выстрелы слышались ежеминутно, а это доказывало, что французские войска вступили в схватку с неприятелем, и уже само по себе было важной вестью, но эта важная весть сделалась доброй вестью, когда он добавил, что со стороны границы никто у него на глазах не возвращался; это было знаком победы в битве, ибо, если бы битва была проиграна, то оттуда потянулись бы дезертиры и раненые. Эта новость пришла в восемь часов утра, и, как только кардинал узнал ее, он послал за маршалом де Вильруа и велел ему разбудить королеву, чтобы сообщить ей это известие. Хотя во всем рассказе очевидца не было ничего определенного, вероятность победы все же была достаточной, чтобы вызвать у всех придворных великую радость, ибо его весть сочли правдивой, так как в ней ощущалась необходимость.