И в самом деле, г-н де Реймс, как его тогда называли, был очаровательным кавалером, наделенным слегка заостренным носом с небольшой горбинкой, прекрасно вылепленным лбом, выразительным взглядом и по-настоящему аристократическими манерами. Надо полагать, что так все и обстояло, поскольку строгая г-жа де Мотвиль, чрезвычайно порицавшая его беспорядочные любовные связи, не могла удержаться, чтобы не сказать:
«Охотно веришь, что эта семья происходит от Карла Великого, ибо в том, кого мы видим сегодня, ощущается нечто, делающее его похожим на паладина и героя рыцарских времен».
Но развлечениям юного принца препятствовал кардинал Ришелье, который, не теряя из виду отпрысков знатных семей, не спускал с него глаз и всякий раз, когда тот приезжал в столицу, так подчеркнуто вызывал его к себе и так настойчиво расспрашивал его о новостях вверенного ему архиепископства, что бедному прелату, как ни хотелось ему пожить при дворе, приходилось возвращаться в свою резиденцию. Правда, он утешался в этом изгнании любовью г-жи де Жуайёз, муж которой, Робер де Жуайёз, сеньор де Сен-Ламбер, был королевским наместником в Шампани. Этот Робер де Жуайёз, принадлежавший к знатному роду Жуайёзов, был, впрочем, мужем старого закала, смотревшим на подобные дела так, как смотрели на них при Генрихе IV, и заставлявшим любовников своей жены выплачивать ему пенсионы, которые он открыто проживал с куртизанками.
Любовные отношения архиепископа с г-жой де Жуайёз были настолько общеизвестны, что однажды, когда ее горничная попросила у него для своего брата какую-нибудь доходную духовную должность в Реймсе, принц дал ей на это согласие, но с условием, что, поскольку должность в капитуле он дает ради нее, она будет носить одеяние каноника. И действительно, так все и было сделано, и в продолжение трех месяцев архиепископство могло наблюдать назидательное зрелище своего архиепископа, прогуливающегося в карете не только со своей любовницей, но и с ее горничной, облаченной в одеяние каноника.
К несчастью для любовниц г-на де Реймса, он по характеру был не только чрезвычайно влюбчивым, но и чрезвычайно непостоянным. Клятвенно уверяя г-жу де Жуайёз, что он ее обожает, принц совершал время от времени поездки в Париж, отправляясь туда в поисках любовных приключений. Однажды г-жа де Жуайёз обратила внимание, что он вернулся в желтых чулках. Так как это не был обычный цвет архиепископских чулок, но принц продолжал их надевать, г-жа де Жуайёз поинтересовалась причиной этой странности и узнала, что во время своей последней поездки в Париж он увидел в Бургундском отеле знаменитую актрису того времени, по имени Ла Вилье, игравшую главные роли в трагедиях, и, до беспамятства влюбившись в нее, послал спросить ее, какому цвету она отдает предпочтение. На что актриса ответила ему: «Желтый». И тогда молодой архиепископ объявил себя ее рыцарем и обещал ей носить ее цвета. Как видим, он сдержал данное ей слово.
При всех этих дурачествах, он, хотя и был всего лишь младшим сыном в семье, чрезвычайно чванился своим происхождением. Во время своего утреннего подъема с постели он приказывал подавать ему рубашку самым высокородным прелатам. Восемь или десять епископов, не желая вызывать его неудовольствия, подчинились этому пышному церемониалу, но, когда однажды подать архиепископу рубашку предложили аббату де Рецу, он, воспользовавшись предлогом, что хочет согреть рубашку, уронил ее в огонь, и она сгорела. Послали за другой, но, когда ее принесли, аббат де Рец уже ушел, так что в этот день высокородному архиепископу пришлось удовольствоваться рубашкой, которую надел на него камердинер.
Во Франции в ту пору блистали три принцессы де Гонзага, дочери Карла де Гонзага, герцога Неверского и Мантуанского. Старшая, Луиза Мария де Гонзага, воспитывалась у г-жи де Лонгвиль; все звали ее принцессой Марией. Гастон Орлеанский любил ее и хотел жениться на ней, но королева-мать решительно воспротивилась этому браку. Это та самая принцесса, в которую впоследствии был влюблен несчастный Сен-Мар и которой суждено было в конце концов выйти замуж за Владислава IV, короля Польши.
Второй была Анна Гонзага Киевская, которую позднее именовали принцессой Пфальцской.
И, наконец, третья, Бенедикта Гонзага Клевская, которую именовали г-жой д’Авне, поскольку она была аббатисой монастыря Авне в Шампани.
Так вот, г-н де Реймс влюбился в г-жу д’Авне заочно, наслышавшись о красоте ее рук.
Ему, прелату такого ранга, не составляло никакого труда проникнуть в любой монастырь; это даже было правом, которое давало ему его высокое положение.
И потому г-н де Реймс объявил, что, поскольку ему не раз сообщали о злоупотреблениях в монастырях, он намерен совершить объезд всего своего архиепископства. Однако этот объезд не имел для принца другой цели, кроме как, не возбуждая ни у кого подозрений, оказаться рядом с г-жой д’Авне и удостовериться, в самом ли деле у аббатисы такие прелестные ручки, как о том говорили.
Прежде чем появиться в Авне, г-н де Реймс побывал в нескольких других монастырях и удивил сопровождавших его главных викариев строгостью правил, которые он предписывал, и красноречивым негодованием, с которым он обрушивался на злоупотребления. Таким образом он двигался в сторону монастыря Авне, предшествуемый слухом о своей чудовищной суровости. В итоге дрожали от страха и монахини, отворявшие ему ворота, и аббатиса, вышедшая ему навстречу. Но, увидев красивого восемнадцатилетнего архиепископа, они невольно успокоились.
Господин де Реймс начал свой визит, выказывая строгость, которая ни в чем не противоречила той, что была проявлена им в ходе его визитов в другие монастыри: он расспрашивал обо всем, о часах богослужений и их продолжительности, о наказаниях, которые налагаются на монахинь за различные нарушения монастырских правил; затем, поскольку, по его словам, ему надо было задать несколько более серьезных вопросов лично аббатисе, архиепископ попросил ее сопроводить его в какое-нибудь место, где он мог бы поговорить с ней без свидетелей. Несчастная аббатиса, которая могла упрекнуть себя разве что в нескольких мелких грешках мирского толка, провела его в свою комнату. Молодой архиепископ в ту же минуту тщательно затворил за собой дверь и подошел к молодой невесте Христовой.
— О Боже! Что вам от меня угодно? — спросила аббатиса.
— Взгляните на меня, сударыня, — произнес архиепископ.
Аббатиса взглянула на него испуганными глазами.
— Какие чудные глаза! — промолвил прелат. — Именно так мне и говорили.
— Но, монсеньор, что вам до моих глаз?..
— Покажите мне ваши руки, — продолжал архиепископ.
Аббатиса протянула к нему свои дрожащие руки.
— Какие прелестные ручки! — воскликнул он. — Их нисколько не перехваливают.
— Но, монсеньор, что вам до моих рук?..
Прелат схватил одну из этих рук и поцеловал ее.
— Монсеньор, — с улыбкой спросила аббатиса, — что это значит?
— Разве вам непонятно, дорогая сестра, — отвечал г-н де Реймс, — что, наслышавшись о вашей красоте, я влюбился в вас и покинул свою резиденцию, чтобы сказать вам об этом; что посредством маленькой хитрости я устроил это свидание; что это свидание лишь усилило мою страсть и что я люблю вас до безумия?!..
С этими словами он бросился к ногам аббатисы, которая за минуту до этого сама была готова упасть к его ногам.
Хотя молодая аббатиса, которой было всего лишь девятнадцать лет, и не ожидала этого объяснения в любви, она, по-видимому, испугалась его меньше, чем угрожавшего ей допроса; и потому между ними тотчас было условлено, что они не продолжают дальше разговор, чтобы не возбуждать подозрений, но на следующий день она, переодетая молочницей, выйдет из монастыря через потайную дверь, а архиепископ, со своей стороны, будет ждать ее, переодевшись крестьянином.
Так и было сделано, и на протяжении двух недель любовники продолжали видеться по утрам таким же образом.
