Гассион был послан с частью кавалерии воспрепятствовать Беку прийти на поле сражения. Затем, вместе со всем остальным своим войском, находясь в первой линии, со шпагой в руке, принц бросился на испанскую пехоту.

Генерал де Фуэнтес дал принцу и его отряду подойти на расстояние в пятьдесят шагов. Затем, по его приказу, эта неподвижная людская масса расступилась: восемнадцать орудий одновременно грохнули, оставив кровавую просеку в рядах французов, которые стали в беспорядке отступать. Но в ту же минуту, подчиняясь команде принца и видя его хладнокровие, атакующая колонна построилась снова и во второй раз двинулась вперед, но опять была отброшена назад все тем же ураганным картечным огнем; трижды она отступала, словно отлив, и трижды снова шла в атаку. На третий раз завязался рукопашный бой; и тогда, вынужденная опираться лишь на свои собственные силы, лишенная поддержки своей артиллерии, атакованная со всех сторон и полностью окруженная, эта людская масса, до того сомкнутая, начала разъединяться; вскоре в нее вклинились французы, и было видно, как она раскололась, распалась на части и рассеялась, оставив на поле битвы две тысячи убитыми, в том числе и старого генерала де Фуэнтеса, сброшенного со своих носилок и сплошь покрытого ранами.

В этот момент появился Гассион. Генерал фон Бек не дождался его и отступил с остатками армии. Гассион стремительно вернулся во главе своей кавалерии и спросил принца, нет ли еще какого-нибудь дела.

Однако оставалось только сосчитать убитых и собрать пленных. Принц обнял Гассиона, помощь которого так много значила для него, и пообещал ему маршальский жезл.

Враг оставил на поле битвы девять тысяч убитыми, и в наши руки попали семь тысяч пленных, двадцать четыре пушки и тридцать знамен. Даже сам дон Франсиско де Мело был взят в плен, но ему удалось убежать, оставив в руках тех, кто его преследовал, свой жезл главнокомандующего, который принесли герцогу Энгиенскому и вручили ему в ту самую минуту, когда он, обнажив голову, с высоты седла смотрел на мертвое тело старого графа де Фуэнтеса, пронзенное одиннадцатью ранами.

После минутного безмолвного созерцания принц произнес:

— Если бы я не победил, мне хотелось бы умереть так же достойно, как тот, кто лежит здесь перед нами.

На следующий день герцог Энгиенский вступил в Рокруа.

Слух об этом неожиданном успехе быстро распространился по Парижу: победа, предсказанная за пять дней до этого королем, лежавшим на смертном одре, и одержанная в тот самый день, когда Людовика XIII опустили в гробницу, казалась парижанам ниспосланной Провидением. И потому все Французское королевство, приветствуя зарю нового царствования, было преисполнено радости и гордости. Королеву, прошлые страдания которой были всем известны и на счастье которой в будущем все надеялись, толпы людей встречали приветственными возгласами всюду, где бы она ни показывалась, и кардинал де Рец, этот вечно недовольный брюзга, подойдя к ней, сказал:

— В такие времена человеку порядочному не пристало быть не в ладах с двором.

Одни лишь принцы испытывали определенное неудовольствие, видя, что Мазарини занял то высокое положение, в каком мы оставили его подле регентши.

XI. 1643–1644

Положение Анны Австрийской. — Возвращение из ссылки ее приверженцев. — Образ действий г-жи де Шеврёз. — Принцесса де Конде. — Щедрость кардинала Мазарини по отношению к г-же де Шеврёз. — Госпожа де Отфор. — Неудовольствие возрастает. — Король Рынка. — Партия Кичливых. — Два письма. — Ссора между герцогиней де Монбазон и принцессой де Конде. — Удовлетворение за оскорбление. — Опала г-жи де Шеврёз. — Заговор против Мазарини. — Арест герцога де Бофора. — Бегство г-жи де Шеврёз. — Госпожа де Отфор и королева. — Конец интриги Кичливых.

Унаследовав власть вполне естественным образом, королева Анна Австрийская, тем не менее, оказалась в ложном положении, как и всякий угнетенный человек, чье угнетение внезапно прекращается, уступая место почти неограниченному могуществу. Те, кто пострадал из-за нее, а число таких было велико, полагали, что, разделив с ней опалу, они имеют теперь право разделить с ней и власть. Но такой безусловный возврат к требовательным друзьям не мог не внести большой беспорядок в повседневную политику, которая не изменяется мгновенно с приходом в нее отдельных людей. Правительственная машина, налаженная кардиналом Ришелье, продолжала двигаться при Людовике XIII тем самым путем, каким она следовала при жизни кардинала, и при Анне Австрийской должна была двигаться так же, как она это делала при Людовике XIII.

Согласно общему и вполне понятному закону, все те, кто достигает власти с помощью какой-либо партии, должны прежде всего рассориться с этой партией, настолько велики бывают ее требования. Доказательством тому являются Октавиан, Генрих IV и Луи Филипп. Это и делает неблагодарность одной из королевских добродетелей.

Положение Анны Австрийской, однако, вовсе не напоминало положение этих великих основателей династий: Октавиан учредил монархию, Генрих IV заменил угасший род, а Луи Филипп занял место старой династической ветви, засыхающей, но еще живой. Анна Австрийская просто наследовала власть; ей не понадобилось предпринимать никаких усилий, чтобы достигнуть той высоты, какую она заняла, и никто ничего не сделал, чтобы вознести ее туда. Стало быть, она должна была вознаградить своих приверженцев всего-навсего за личную преданность, а не за услуги государству.

Госпожа де Отфор, изгнанная Ришелье, была вновь призвана к королеве и восстановлена в должности камерфрау. Маркиза де Сенсе, изгнанная, как и г-жа де Отфор, тоже была вновь призвана ко двору и восстановлена в звании придворной дамы. Лапорта, плащеносца королевы, который был посажен из-за нее в тюрьму и, выйдя оттуда по ее просьбе в тот день, когда она через посредство Шавиньи объявила Людовику XIII о своей беременности, пребывал в качестве ссыльного в Сомюре, вызвали в Париж и назначили первым камердинером юного короля. Наконец, г-жа де Шеврёз, которой предсмертным наказом Людовика XIII был запрещен въезд в королевство во все время ведения войны и даже после заключения мира, получила уведомление, что это запрещение снято и она может вернуться во Францию.

С одним лишь маркизом де Шатонёфом явно обошлись хуже, чем с другими. В течение десяти лет он оставался узником в Ангулеме за то, что принял участие в интригах королевы и герцога Орлеанского, и все полагали, что его ожидает какое-нибудь разительное возмещение за причиненный ему ущерб, как вдруг стало известно, что вместо триумфального возвращения, на которое ему следовало надеяться, он получил всего лишь позволение удалиться в какой угодно из своих сельских домов. Люди не слишком проницательные удивлялись этому полувозвращению, но другие тотчас вспомнили, что маркиз де Шатонёф был председателем чрезвычайного суда, приговорившего Монморанси к смерти, и что Монморанси приходился шурином принцу де Конде и дядей герцогу Энгиенскому. Стало быть, в тот момент, когда принц де Конде уступал свои права королеве, а герцог Энгиенский только что в битве при Рокруа спас Францию, нельзя было поставить их лицом к лицу с человеком, способствовавшим тому, что голова их родственника скатилась на эшафот.

Для всякой великой несправедливости всегда есть какой-нибудь незначительный повод, которого, при всей его незначительности, достаточно для того, чтобы служить ей извинением. И потому, как это случается в начале любого царствования, был момент, когда почти все оказались довольны и даже самые дальновидные выжидали, прежде чем высказаться относительно будущего. Событием, которое более всего заставило королеву проявить себя, стал приезд г-жи де Шеврёз.

Фаворитку ожидали со дня на день. Вот уже двадцать лет она была другом королевы, вот уже десять лет она подвергалась из-за нее преследованиям: сосланная, объявленная вне закона, изгнанная из Франции, подвергавшаяся опасности тюремного заключения, она бежала, переодетая в мужское платье, которое, впрочем, она носила с таким же изяществом, как и женское,^[21] и точно так же, как Ганнибал повсюду искал врагов римскому народу, она искала во всех европейских государствах врагов кардиналу Ришелье.