Тем не менее, несмотря на эти проявления мужественности, которые временами вспыхивали, словно молнии, у Людовика XIII, Анна Австрийская, унаследовавшая твердый характер своего рода и гордый дух своего народа, не давала запугать себя; порой она даже позволяла себе опасное удовольствие резко нападать на короля, который, будучи одновременно слабым и жестоким, не раз хмурил брови в присутствии высокомерной испанки, не смея ничего сказать ей, как это случалось с ним впоследствии перед лицом кардинала Ришелье, скорее учеником, а не повелителем которого он был и который в описываемое время являлся всего лишь епископом Люсонским.
Огромным несчастьем королевы, несчастьем, которое вменяли ей в преступление, было ее долгое бесплодие; следует полагать, что если бы Людовик XIII мог в двадцатилетием возрасте воспитывать дофина, дарованного ему небом лишь так поздно, образ его мыслей и облик его царствования были бы совершенно иными.
Бесплодие же это, напротив, озлобляло короля, отдаляло королеву от супруга, которого она постоянно видела озабоченным, желчным и недоверчивым, и открывало широкий простор сплетням, которые отравили всю жизнь Анны Австрийской и выглядели настолько правдоподобными, что серьезные историки называют их злыми толками и зловредными разговорами, то есть сплетнями, тогда как, по всей вероятности, это была настоящая клевета.
Главным из этих обвинений, которое король никогда не забывал, хотя, по-видимому, чаще всего он сам его и выдвигал, была привязанность молодой королевы к герцогу Анжуйскому, Гастону, впоследствии герцогу Орлеанскому, любимому сыну Марии Медичи; в юности и даже после своего совершеннолетия король нередко выказывал ревность к любви регентши к его брату, который, будучи настолько же веселым и жизнерадостным, насколько Людовик XIII был угрюм и меланхоличен, явно унаследовал от Генриха IV если и не мужество и верность, то, по крайней мере, его остроумие; позднее легкомысленное поведение Анны Австрийской возбудило в короле ревность супруга, которая немало способствовала усилению ненависти брата. И в самом деле, при всех королева вела себя с Гастоном чопорно, соблюдая все правила этикета, но в своих письмах называла его просто-напросто братом, а в тесном кругу всегда шепталась с ним, и эта короткость их отношений была невыносима для короля, отличавшегося, как мы уже говорили, чрезвычайной робостью и, следственно, чрезвычайной подозрительностью. Со своей стороны, королева Мария Медичи, всегда падкая на власть, которая ускользала от нее и которую она не желала никому отдавать, раздувала этот тлеющий огонь, действуя с тем пылом интриги, какой она почерпнула во флорентийском дворе, между тем как сам герцог Анжуйский, отличавшийся, как известно, характером непоследовательным и легкомысленным, авантюристичным и трусливым, забавлялся тем, что, так сказать, подогревал легкие дуновения гнева короля бесконечными враждебными выпадами, тайными или явными. Так, в присутствии нескольких свидетелей он сказал однажды королеве, которая перед этим принесла девятидневный молитвенный обет, дабы добиться прекращения своего бесплодия:
— Сударыня, вы только что настраивали ваших судей против меня; я допускаю, чтобы вы выиграете тяжбу, если у короля достанет влияния, чтобы заставить меня проиграть ее.
Его острота дошла до ушей Людовика XIII, вознегодовавшего тем более, что уже начал распространяться слух о его бессилии.
Этот слух, которому бесплодие молодой, красивой и восхитительно сложенной принцессы придавало полное правдоподобие, стал причиной того, что со стороны Ришелье последовало одно из самых странных и самых дерзких предложений, какие какой-нибудь министр когда-либо делал королеве, а кардинал — женщине.
Изобразим несколькими штрихами великую и мрачную фигуру кардинала-герцога, которого называли Красным Преосвященством, чтобы отличить его от отца Жозефа, его наперсника, которого называли Серым Преосвященством.
В то время, к которому мы подошли, то есть около 1623 года, Арману Жану Дюплесси было примерно тридцать восемь лет; он был сын Франсуа Дюплесси, сеньора де Ришелье, кавалера королевских орденов и дворянина весьма благородного происхождения, что бы об этом ни говорили, и те, кто в этом сомневается, могут обратиться по этому поводу к «Мемуарам» мадемуазель де Монпансье. Никто не станет оспаривать, что тщеславная дочь Гастона знала толк в дворянской генеалогии.
В пятилетием возрасте он потерял отца, который умер, оставив трех сыновей и двух дочерей; он был младшим из сыновей. Старший сын вступил на военное поприще и был убит; второй, ставший епископом Люсонским, отказался от своего епископства и сделался монахом-картезианцем; так что Арман Жан Дюплесси, который был духовным лицом, унаследовал эту церковную должность.
Будучи еще школяром, он посвятил свою диссертацию королю Генриху IV, пообещав в этом посвящении оказать великие услуги государству, если будет когда-нибудь принят на его службу.
В 1607 году он отправился в Рим, чтобы быть рукоположенным в епископы. Папой в это время был Павел V. Святой отец спросил юного Армана, достиг ли он возраста, требуемого церковными канонами, то есть двадцати пяти лет. На что тот решительно ответил «да», хотя ему было тогда лишь двадцать три года.
Затем, когда церемония закончилась, он попросил папу выслушать его исповедь и во время нее признался в только что совершенной им лжи. Павел V дал ему отпущение грехов, но в тот же вечер, указывая на новопосвященного епископа французскому послу д'Аленкуру, сказал:
— Этот молодой человек будет большим плутом! (Questo giovine sara un gran furbo!)
По возвращении во Францию епископ Люсонский часто бывал в доме адвоката Ле Бутилье, поддерживавшего отношения с Барбеном, доверенным лицом королевы-матери. Именно там генеральный контролер свел с ним знакомство, оценил его ум, предугадал его будущность и, дабы по возможности содействовать его карьере, представил его Элеоноре Галигаи, давшей ему несколько мелких поручений, которые он исполнил так умело, что она познакомила с ним королеву, и та, в свой черед, так быстро убедилась в присущих ему великих достоинствах, что в 1616 году назначила его государственным секретарем.
Через год после этого назначения король, Люин и Витри замыслили страшное убийство маршала д'Анкра, о чем мы сказали выше лишь вскользь. Добавим по этому поводу еще один факт, превосходно рисующий характер того, кто, согласно предсказанию Павла V, должен был стать un gran furbo. Мы лишь просим читателя помнить, что епископ Люсонский своим возвышением был обязан Элеоноре Галигаи и ее мужу Кончино Кончини.
Молодой государственный секретарь жил в доме у благочинного Люсонского церковного округа, когда накануне убийства маршала, вечером, благочинному принесли пачку писем и попросили его передать их епископу, поскольку одно из писем, находившихся в пакете, содержало чрезвычайно важное и чрезвычайно срочное сообщение.
Пробило одиннадцать часов, когда епископу Люсонскому вручили пакет с письмами; епископ уже лежал в постели и готовился уснуть, но, тем не менее, следуя совету, который благочинный передал ему лично, взял пакет и вскрыл его.
Одно из этих писем действительно было чрезвычайно важным и как нельзя более срочным; оно содержало предупреждение о том, что на следующий день, в десять часов утра, будет убит маршал д’Анкр. Место убийства, имена заговорщиков и подробности замысла были изложены так обстоятельно, что не оставалось сомнения в том, что сообщение исходит от прекрасно осведомленного лица.
Прочитав это предупреждение, епископ Люсонский погрузился в глубокое раздумье; затем, наконец, он поднял голову и, повернувшись к благочинному, находившемуся рядом, произнес:
— Ну что ж, торопиться нечего; утро вечера мудренее.
И, сунув письмо под подушку, он снова лег и уснул.
На другой день епископ вышел из своей спальни лишь в одиннадцать часов утра, и первое, что он узнал, выйдя оттуда, было новостью о смерти маршала.
За три дня до того он послал г-на де Понкурле к Люину, умоляя его заверить короля в своей безграничной преданности. Несмотря на такое ходатайство, епископ Люсонский явно впал в немилость. Он попросил у короля позволения последовать за королевой-матерью, сосланной в Блуа, и получил разрешение на это. Многие говорили тогда, что он ее любовник, другие утверждали, что он ее шпион, а третьи шептали, что он и то, и другое; вероятно, эти последние были осведомлены лучше всего.
