Второго декабря утром был устроен большой консилиум, и в тот же день, около двух часов пополудни, его величество, которому дали понять, что ему не следует таить злобу против умирающего, приехал навестить кардинала и вошел в его спальню в сопровождении г-на де Вилькье и нескольких других командиров своей гвардии. Когда Ришелье увидел, что король приближается к его постели, он сделал усилие и приподнялся.
— Государь, — сказал он, — я прекрасно понимаю, что мне надо уходить и прощаться с вашим величеством; но я умираю с чувством удовлетворения, что никогда и ничем не навредил своему королю, что оставляю его государство на вершине могущества, а всех его врагов поверженными. Я умоляю ваше величество позаботиться о моих родных, изъявив тем самым признательность за мои прошлые заслуги. Я оставляю после себя в королевстве несколько человек, весьма способных и хорошо осведомленных о всех делах: это господин де Нуайе, господин де Шавиньи и кардинал Мазарини.
— Будьте покойны, господин кардинал, — ответил король, — ваши советы для меня священны, хотя я и надеюсь еще не скоро воздать им должное.
И, поскольку в эту минуту кардиналу принесли чашку с бульоном, который он попросил, король взял чашку из рук камердинера и сам подал бульон кардиналу; затем, под предлогом, что долгий разговор может утомить больного, Людовик XIII вышел из комнаты, и кое-кто заметил, что, проходя через галерею и глядя на картины, которые вскоре должны были принадлежать ему, ибо в своем завещании Ришелье оставил дворец Пале-Кардиналь дофину, король пребывал в таком радостном настроении, что не смог удержаться и несколько раз громко расхохотался, хотя рядом с ним шли два близких друга больного, маршал де Брезе и граф д’Аркур, которые проводили его до Лувра и которым он вполне любезно заявил, что выйдет из дворца, лишь когда господин кардинал умрет.
Когда г-н д’Аркур вернулся и кардинал увидел его, он протянул ему руку и произнес:
— Ах, сударь, вы потеряете в моем лице очень хорошего и очень близкого друга!
Это так сильно впечатлило графа, что, несмотря на всю свою решимость сохранять выдержку, он не смог удержаться и разразился рыданиями.
Затем, повернувшись к г-же д’Эгийон, больной сказал:
— Милая племянница, я хочу, чтобы после моей смерти вы…
При этих словах он понизил голос, и, поскольку г-жа д’Эгийон находилась у его изголовья, никто не мог услышать, что он ей сказал; однако все видели, как она в слезах вышла из комнаты.
После этого кардинал подозвал к себе двух врачей, находившихся в его спальне.
— Господа, — обратился он к ним, — я полон решимости встретить смерть, и потому скажите, прошу вас, сколько мне еще осталось жить.
Врачи тревожно переглянулись, и один из них ответил:
— Монсеньор, Господь, которому ведомо, сколь нужны вы для благополучия Франции, поможет сохранить вам жизнь.
— Хорошо, — промолвил кардинал. — Пусть ко мне позовут Шико.
Шико был врачом короля; это был весьма знающий человек, и кардинал питал к нему огромное доверие. Как только Шико показался в дверях, больной обратился к нему:
— Шико, прошу вас не как врача, а как друга, сказать откровенно, сколько мне еще осталось жить.
— Вы простите меня, — ответил Шико, — если я скажу вам всю правду?
— Для этого я и послал за вами, — произнес Ришелье, — ибо я доверяю лишь вам.
— Ну что ж, монсеньор, — сказал Шико, пощупав перед этим пульс больного и немного подумав, — в течение суток вы либо умрете, либо исцелитесь.
— Хорошо, — произнес Ришелье, — вот так и надо отвечать.
И он жестом показал Шико, что хочет остаться один.
К вечеру лихорадка чрезвычайно усилилась, и пришлось еще дважды пускать больному кровь.
В полночь он пожелал пройти обряд предсмертного причащения. Когда кюре церкви святого Евстафия вошел с дароносицей и поставил ее вместе с распятием на стол, приготовленный для этой цели, кардинал сказал:
— Вот мой судья, который скоро будет судить меня! Я от чистого сердца прошу его заклеймить меня, если я когда-либо имел намерением нечто иное, кроме желания принести благо вере и государству.
Затем он причастился, а в три часа ночи его соборовали; и тогда, отбросив даже последнюю видимость той гордыни, которая была для него опорой всю его жизнь, он промолвил, обращаясь к священнику:
— Пастырь мой, говорите со мной, как с великим грешником, и обращайтесь со мной, как с последним бедняком из вашего прихода.
Кюре велел ему прочитать «Отче наш» и «Верую», и кардинал исполнил это с величайшей сердечной нежностью, без конца целуя распятие, которое он держал в руках. Все полагали, что больной вот-вот скончается, до того он был слаб. Госпожа д’Эгийон настолько потеряла самообладание, что была вынуждена покинуть Пале-Кардиналь, и, когда она вернулась к себе, пришлось пустить ей кровь.
На другой день, 3 декабря, видя, что они ничего больше не могут сделать для больного, врачи оставили заботу о нем знахарям; в одиннадцать часов утра он стал так плох, что по всему городу пошли слухи о его смерти.
В четыре часа дня король снова отправился в Пале-Кардиналь; но, к своему великому удивлению и, вероятно, крайнему неудовольствию, он обнаружил, что его высокопреосвященству стало немного лучше. Это улучшение в состоянии больного вызвала пилюля, которую заставил его принять некто Лефевр, лекарь из города Труа в Шампани. Его величество оставался подле кардинала около часа, всячески изъявляя печаль и скорбь; затем он удалился, но теперь уже не светясь радостью, как в первый раз.
Ночь прошла довольно спокойно; жар уменьшился настолько, что наутро все уже стали верить, будто кардинал выздоравливает. Лекарство, которое он принял около восьми часов утра и которое явно принесло ему облегчение, еще более увеличило надежды его приверженцев; но сам он не обманулся в этом кажущемся возвращении здоровья и в полдень, отвечая дворянину, которого послала королева, чтобы справиться о его самочувствии, сказал:
— Плохо, сударь! И потому скажите ее величеству, что если, на ее взгляд, у нее накопились за все эти годы жалобы на меня, то я смиренно прошу ее простить мне причиненные ей обиды.
Дворянин удалился, и, едва он вышел из комнаты, кардинал ощутил себя так, словно ему нанесли смертельный удар; и тогда, повернувшись к герцогине д’Эгийон, он произнес:
— Милая племянница, мне очень плохо… я умираю… прошу вас, уйдите: ваша скорбь лишает меня твердости! Не стоит доставлять себе горе, наблюдая, как я испускаю дух.
Госпожа д’Эгийон хотела что-то возразить, однако кардинал адресовал ей столь ласковый и столь умоляющий жест, что она тотчас удалилась. Едва она закрыла за собой дверь, кардинал впал в беспамятство, откинул голову на подушку и испустил последний вздох.
Так умер, в возрасте пятидесяти восьми лет, во дворце, который он сам построил, и на глазах короля, который никогда не радовался так ни одному событию, случившемуся за все время его царствования, Жан Арман Дюплесси, кардинал Ришелье.
Как и о всяком человеке, державшем под своей властью целое королевство, о Ришелье существуют два суждения: суждение современников и суждение потомства. Сначала приведем первое, а затем постараемся изложить второе.
«Кардинал, — говорит Монтрезор, — заключал в себе много хорошего и много дурного. Он был умен, но ум имел заурядный; любил изящные вещи, но не разбирался в них и не обладал тонкостью, позволяющей здраво судить о творениях ума. Он невероятно завидовал всем тем, кто у него на глазах пользовался громкой славой. Великие люди, каков бы ни был род их занятий, были вдобавок его врагами, а все те, кто нанес ему оскорбление, ощутили на себе суровость его мщения. Всякий, кого он не мог убить, проводил жизнь в изгнании. В годы его управления было составлено несколько заговоров с целью лишить его жизни, в них вступал даже его повелитель, и, тем не менее, вследствие какого-то переизбытка везения, кардинал всегда одерживал победу над завистью своих врагов и даже короля оставил накануне его смерти. Наконец, все увидели его на катафалке, оплакиваемого немногими, презираемого почти всеми и разглядываемого такой огромной толпой ротозеев, что в течение целого дня едва можно было подступить ко дворцу Пале-Кардиналь».
