Король видел, что Сен-Мар что-то сказал, но не расслышал его слов. Он проводил фаворита взглядом и, когда дверь за ним закрылась, спросил:
— Фабер, что сказал вам этот юный глупец?
— Ничего, государь, — ответил капитан.
— А мне послышалось, что он угрожал вам.
— Государь, в вашем присутствии к угрозам не прибегают, а в иных обстоятельствах я бы их не стерпел.
— Знаете, Фабер, — после минутного молчания произнес король, — мне надо сказать вам все.
— Мне, государь?
— Да, вам, человеку благородному. Так вот, я устал от господина Главного.
— От господина Главного? — с крайним удивлением переспросил Фабер.
— Да, от господина Главного; вот уже полгода, как меня блевать тянет при виде этого человека.
Фабер был ошеломлен прозвучавшим выражением ничуть не меньше, чем самой этой резкой вспышкой.
— Но, государь, — помолчав минуту, сказал он, — все полагают, что господин Главный находится на вершине своего фавора.
— Да, — продолжал король, — да, поскольку люди думают, что он остается, чтобы занимать меня разговором, когда все уходят; но это совсем не так, Фабер; он остается не у меня, а в моей гардеробной, чтобы читать Ариосто. Два моих камердинера, которые ему преданы, участвуют в этой уловке, позволяющей ему поддерживать свое влияние; но я-то ведь лучше кого бы то ни было знаю, кто он такой, разве не так? Так вот, я вам говорю, что нет на свете человека столь же неучтивого и столь же погрязшего в пороках, как Сен-Мар; это самое неблагодарное существо на земле; порой он заставлял меня целыми часами ждать в моей карете, пока сам гонялся за Марион Делорм или Шемро. Он меня разоряет, Фабер; доходов целого королевства не хватило бы, чтобы покрывать его издержки, одних только сапог у него сейчас более трехсот пар.
В тот же день Фабер уведомил кардинала о положении, в котором г-н де Сен-Мар находился при короле. Ришелье не хотел этому верить, он три или четыре раза заставил капитана повторить его разговор с королем, переспрашивая, действительно ли то были собственные слова его величества. Затем, слишком доверяя честности Фабера, чтобы подвергать сомнению его рассказ, и видя, что г-н де Сен-Мар, несмотря на это охлаждение короля, остается вполне спокойным и вполне уверенным, кардинал в конце концов заподозрил, что такие силы придает главному шталмейстеру какой-то заговор. И министр не ошибался: Сен-Мар, хотя и утратив расположение короля, чувствовал, или ему казалось, что он ее чувствует, поддержку со стороны королевы и герцога Орлеанского. Кроме того, договор был благосклонно воспринят в Мадриде, и Фонтрай вернулся оттуда с великолепными обещаниями.
Спустя несколько дней после описанных событий г-н де Ту явился к Фаберу, своему другу, желая склонить его на сторону г-на де Сен-Мара, но при первых же словах, которые он произнес, Фабер остановил его.
— Сударь, — промолвил он, — мне известно о господине де Сен-Маре много такого, чего я не могу вам сказать; так что, прошу вас, не говорите мне о нем.
— В таком случае, — сказал де Ту, — давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— Охотно, лишь бы только разговор у нас не пошел о делах, касающихся государства, ибо тогда, предупреждаю вас, я буду обязан пересказать нашу беседу господину кардиналу.
— Но Бог ты мой! — воскликнул де Ту. — Да какое добро сделал вам его высокопреосвященство, что вы стали таким его другом? Он даже не дал вам должность капитана роты гвардейцев, ведь вы купили ее сами.
— А вам не стыдно, — возразил Фабер, — быть на поводу у мальчишки, который только что вышел из пажей? Поберегитесь, господин де Ту! Не водите с ним более дружбы, ибо, поверьте моим словам, он ведет вас по плохой дороге!
И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, Фабер распрощался с г-ном де Ту, который по нерешительности своего характера, заставлявшей Сен-Мара называть его ваше беспокойство, остался в сильном недоумении и, главное, в сильном удивлении.
Между тем настало время отъезда. Король выехал из Сен-Жермена 27 февраля 1642 года; именно это и обещал Ришелье г-ну де Брезе.
В Лионе король сделал остановку, чтобы принять участие в благодарственном молебне по случаю победы при Кемпене, которую незадолго до этого одержал над генералом Ламбуа граф де Гебриан. Выходя из церкви, где кардинал совершил богослужение, король встретил депутацию жителей Барселоны, призывавших его отправиться в их город.
Все шло как нельзя лучше: силами графа де Гебриана кардинал громил Империю, а силами г-на де Ла Мот-Уданкура покорял Испанию.
Король и кардинал отправились в дальнейший путь через Вьен, Баланс, Ним, Монпелье и Нарбонну.
В Нарбонне ко двору присоединился Фонтрай. Он доставил договор, заключенный между ним и герцогом Оливаресом. Однако оба они подписали этот договор не своими именами. Фонтрай поставил подпись «де Клермон», а герцог Оливарес — «дон Гаспар де Гусман».
Этот договор сильно порадовал г-на де Сен-Мара.
И в самом деле, этот документ, а точнее, личный договор, который г-н де Сен-Мар заключил с Гастоном, обещал ему блистательное будущее. Здоровье короля было настолько плохим, что он мог умереть в любую минуту. Так вот, в этом случае Гастон Орлеанский брал на себя обязательство разделить, если и не по праву, то фактически, регентство с г-ном де Сен-Маром.
И потому, к великой тревоге кардинала, лицо фаворита было как никогда спокойно.
Прибывая в Нарбонну, король имел целью своей поездки завоевание Руссильона и окончание осады Перпиньяна.
Но здесь с его высокопреосвященством случилось серьезное происшествие: на руке у него образовался сильный нарыв, и, измученный лихорадкой, раздавленный болью, кардинал, при всем своем мужестве, объявил, что он не может ехать дальше. Людовик XIII оставался еще несколько дней в Нарбонне, надеясь, что кардиналу станет лучше; однако, поскольку болезнь его, напротив, лишь усиливалась, король решил отправиться в лагерь, куда вскоре и прибыл.
Между тем кардинала, оставшегося в Нарбонне, терзали сильнейшие телесные боли и серьезнейшие душевные тревоги. Он оставил г-на де Сен-Мара, своего врага, подле короля; он догадывался, что против него и, следовательно, против Франции подготовлен какой-то ужасный заговор, и вот в то самое время, когда нужны были вся его сила, вся его энергия, весь его гений, лихорадка приковала его к креслу, вдали от короля, вдали от осады и почти вдали от дел, ибо кардинал прекрасно сознавал, что стоит положению, в котором он оказался, еще хоть немного ухудшиться, и всякая работа станет для него невозможной.
В довершение бед врачи объявили кардиналу, что морской воздух ему вреден и что его состояние лишь ухудшится, если он останется в Нарбонне. Так что Ришелье пришлось покинуть этот город и направиться в Прованс; из Нарбонны он выехал в таком безнадежном состоянии, что перед отъездом вызвал к себе нотариуса и продиктовал ему свое завещание.
В то время как кардинал, которого несли в дорожных носилках, отправился в Арль и Тараскон в поисках более здорового климата, король, на которого легло все бремя государственных дел, ощутил, что он не в силах руководить одновременно войной и политикой, осадой и государством. И потому, полагая застать Ришелье еще в Нарбонне, он отправился 10 июня в этот город. Короля сопровождали придворные из его ближайшего окружения; среди них были Сен-Мар и Фонтрай.
Но вот что произошло в то время, пока король возвращался в Нарбонну, или, по крайней мере, вот что рассказывает об этом Шарпантье, первый секретарь кардинала.
Ришелье, направляясь в Тараскон, остановился в нескольких льё от этого города и отдыхал на деревенском постоялом дворе, как вдруг ему доложили, что курьер, прибывший из Испании и доставивший, по его словам, чрезвычайно важные известия, просит разрешения переговорить с его высокопреосвященством. Шарпантье провел курьера к кардиналу, которому тот вручил письмо.
При чтении этой депеши кардинал стал еще бледнее, чем прежде, и его начала бить сильная дрожь.
