Какое-то время казалось, что скоро все кончится. Людовик XIII, уставший от этой осады почти так же, как осажденные, однажды вызвал к себе своего герольда Ле Бретона, приказал ему надеть поверх лат его куртку, украшенную геральдическими лилиями, покрыть голову токой, взять в руки жезл и в сопровождении двух трубачей объявить в полагающейся форме требование мэру и всем тем, кто входил в городской совет, сдаться.
Вот это требование мэру:
«Приказываю тебе, Гитон, мэр Ла-Рошели, именем короля, моего господина, моего и твоего единственного высочайшего повелителя, немедленно созвать городское собрание, где всякий мог бы из моих уст услышать то, что я имею объявить от имени Его Величества».
Если бы мэр вышел к воротам города выслушать это требование и созвал бы, согласно содержавшемуся в нем приказу, городской совет, то Ле Бретон должен был бы предстать перед этим советом и зачитать второе требование:
«Приказываю тебе, Гитон, мэр города Ла-Рошель, а также всем городским старшинам, пэрам и вообще всем, участвующим в управлении городом, именем моего господина, моего и вашего единственного повелителя, оставить вашу непокорность, отворить перед ним ваши ворота и немедленно изъявить ему полное повиновение, каковое вы должны оказывать ему как вашему единственному и подлинному повелителю; объявляю вам, что в таком случае он проявит по отношению к вам свою доброту и простит вам ваше преступление, состоящее в вероломстве и бунте; напротив, если вы будете упорствовать в вашей неуступчивости, отказываясь от даров милосердия столь великого государя, я объявляю вам от его имени, что вам уже нечего будет уповать на его жалость и что вы должны будете ожидать от его власти, его оружия и его суда наказания, которое вы заслужили своими проступками, короче, всех тех строгих кар, каким столь великий государь может и должен подвергнуть столь дурных подданных».
Но, несмотря на пышное убранство герольда, несмотря на многократно звучавшие фанфары, сопровождавшие его речь, ни мэр, ни кто-либо другой не вышел, чтобы встретить его у ворот; даже часовые не пожелали отвечать ему, и Ле Бретону пришлось оставить два своих воззвания на земле.
Дело в том, что, хотя и находясь в этом отчаянном положении, осажденные имели большую надежду: надежда эта основывалась на обещании герцога Бекингема совершить отвлекающую операцию с целью разорвать блокаду, и операция эта в самом деле вот-вот должна была начаться, как вдруг внезапно произошло одно из тех неожиданных событий, какие опрокидывают все расчеты людей и одним махом спасают или губят целые государства.
Бекингем продолжал осуществлять свой план вторжения во Францию, проявляя при этом всю энергию, на какую он был способен, и преодолевая сильное противодействие, которое вызывала в Англии эта война с Францией, развязанная им, по существу говоря, без какого-либо важного повода; правда, с тех пор как война началась, с тех пор как английские протестанты увидели, до какого отчаяния доведены их единоверцы в Ла-Рошели, они сами стали желать, чтобы какой-нибудь сильный удар заставил короля и кардинала снять осаду. Однако Бекингем, потерпев разгром на острове Ре, хотел нанести этот удар в то самое время, когда все государи, вошедшие в лигу, открыто выступят против Франции. Но арест лорда Монтегю внес смуту в этот союз, и герцог счел необходимым отозвать назад флот, отправившийся на помощь Ла-Рошели. Этот флот возвратился на рейд Портсмута, ничего не сделав и даже не попытавшись что-либо сделать.
Дело в том, что Бекингем, как мы уже сказали, по-прежнему ожидал известия о том, что герцоги Лотарингский, Савойский и Баварский, равно как и эрцгерцогиня, готовы вторгнуться во Францию.
Но при известии о возвращении этого флота, возвращении, причины которого не были известны, в Лондоне вспыхнул бунт. Толпа устремилась ко дворцу Бекингема и убила его врача. На другой день Бекингем приказал расклеить объявление, в котором он пояснял, что флот был отозван им только потому, что у него есть намерение взять командование над ним в собственные руки. В ответ на это объявление на улицах города появилось воззвание, содержавшее следующие грозные слова:
«КТО ПРАВИТ КОРОЛЕВСТВОМ? КОРОЛЬ.
КТО ПРАВИТ КОРОЛЕМ? ГЕРЦОГ.
КТО ПРАВИТ ГЕРЦОГОМ? ДЬЯВОЛ
ПУСТЬ ЖЕ ГЕРЦОГ ПООСТЕРЕЖЕТСЯ,
ИБО ЕМУ ГРОЗИТ УЧАСТЬ ЕГО ДОКТОРА!»
Бекингем не особенно встревожился из-за этой угрозы, и прежде всего потому, что она уже так часто доходила до его слуха, что в конце концов он к ней привык. И потому он спокойно продолжал приготовления к войне, не принимая никаких мер предосторожности для сбережения собственной жизни.
Однако 23 августа, в ту минуту, когда после аудиенции, данной им в доме, где он жил в Портсмуте, герцогу де Субизу и посланцам Ла-Рошели, Бекингем вышел из своей комнаты и обернулся, чтобы сказать что-то герцогу де Фриару, он внезапно почувствовал сильную боль в левом боку, сопровождаемую леденящим чувством ужаса. Заметив убегавшего человека, он поднес руку к груди, нащупал рукоятку ножа и, тотчас вырвав его из раны, воскликнул:
— Ах, негодяй! Он убил меня!
В то же мгновение он упал на руки тех, кто его сопровождал, и умер, не сумев произнести более ни слова.
Возле него, на полу, валялась шляпа, и в ней нашли бумагу, на которой были написаны следующие слова:
«Герцог Бекингем был врагом королевства, и потому я убил его».
И тогда из всех окон раздались крики:
— Держите убийцу! У него голова непокрыта…
На улице, в ожидании выхода герцога, прогуливалось много людей, но лишь один человек в этой толпе был без шляпы: чрезвычайно бледный, он, тем не менее, казался совершенно спокойным и уверенным; все кинулись на него с криком: «Вот убийца герцога!»
— Да, — ответил этот человек, — это я убил его.
Убийцу задержали и препроводили в суд.
Там он дал показания и заявил, что думал спасти королевство, убив того, кто своими дурными советами губил короля. Кроме того, он неизменно утверждал, что у него нет сообщников и что к этому убийству его побудила вовсе не личная ненависть, для которой не было никакого повода.
Тем не менее было выяснено, что этот человек, будучи лейтенантом, дважды просил герцога дать ему чин капитана, и герцог дважды отказывал ему в этой просьбе. Звали его Джон Фелтон; он умер, проявив твердость фанатика и спокойствие мученика.
Понятно, какой отзвук известие о смерти Бекингема получило в Европе, а особенно при французском дворе. Когда Анне Австрийской объявили о гибели герцога, она едва не лишилась чувств и из уст ее вырвалось неосторожное восклицание:
— Это невозможно! Я только что получила от него письмо!
Но вскоре никаких сомнений в достоверности этого известия не осталось, и подтвердить королеве ужасную новость взялся сам Людовик XIII по возвращении в Париж. Он сделал это, кстати, проявив всю желчность своего характера и не потрудившись скрыть от жены радость, которую доставило ему это событие.
Королева, со своей стороны, была столь же откровенна, как и он. На глазах у всех она затворилась с теми, кто входил в ее ближайшее окружение, и эти люди стали свидетелями ее долгих слез. Более того, время, успокоив ее горе, так никогда и не смогло изгладить из ее памяти образ красивого и благородного герцога, который ради нее рискнул всем и которому, как она всегда полагала, подозревая в причастности к его гибели Ришелье и Людовика XIII, его любовь стоила жизни.
И потому ее близкие, зная сколь нежную память она хранила о герцоге Бекингеме, часто беседовали о нем с королевой, ибо им было известно, что такие разговоры доставляют ей удовольствие.
Однажды вечером, когда несчастная королева, печальная и одинокая, словно обычная женщина, сидела подле камина и с глазу на глаз вела со своим любимым поэтом Вуатюром беседу и он, казалось, погрузился в раздумья, она спросила его, о чем он думает. Вуатюр ответил ей в стихах, с той непринужденной импровизацией, какая характерна для поэтов того времени:
