Внезапно он останавливается и подзывает Ле Фуйу.

— Сударь, — спрашивает он его, — а нет ли какой- нибудь возможности сделать так, чтобы эта эпиграмма была моей?

В другой раз он садится в карету.

— Куда прикажете везти, монсеньор? — спрашивает кучер.

— Да куда хочешь, лишь бы заехать к господину нун­цию и к господину де Ломени.

Поскольку к дому г-на де Ломени было ближе, кучер везет герцога сначала туда.

Герцог принимает г-на де Ломени за нунция и всяче­ски противится тому, что г-н де Ломени его выпроважи­вает.

Выйдя оттуда, он едет к нунцию и обходится с ним крайне бесцеремонно.

Подобно отцу и деду — хотя его состояние не шло ни в какое сравнение с их богатством, — герцог де Гиз был чрезвычайно щедр.

Однажды он выигрывает у президента де Шеври пять­десят тысяч ливров под честное слово.

На следующий день Шеври присылает ему со своим секретарем Рафаэлем Корбинелли эти пятьдесят тысяч. Сорок тысяч — серебром, а десять тысяч — золотыми экю в небольших мешочках.

Желая отблагодарить Корбинелли за труды, г-н де Гиз берет самый маленький из мешочков и, не подумав, что там золото, дает его секретарю.

По возвращении домой Корбинелли открывает мешо­чек, видит золотые монеты, пересчитывает их и пони­мает, что г-н де Гиз ошибся.

Он поспешно возвращается во дворец герцога и объ­ясняет г-ну де Гизу, что привело его обратно.

— Оставьте у себя, оставьте у себя, дорогой мой, — отвечает герцог. — В нашей семье никогда не забирают обратно то, что подарили.

Герцог де Гиз умер в 1640 году.

Шевалье де Гиз был не так чудаковат, как его брат, но, тем не менее, обладал изрядной долей своеобразия.

Он был храбр, красив, прекрасно сложен и внешне привлекателен, «однако, — говорит Таллеман де Рео, — весьма короток умом».

Однажды на исповеди шевалье сознался, что стал любовником некой дамы; он, по крайней мере, говорил о подобных делах лишь своему исповеднику, тогда как его брат говорил о них всем.

Исповедник был иезуитом.

— Сын мой, — сказал он шевалье, — я не дам вам отпущение грехов до тех пор, пока вы не оставите вашу любовницу.

— О, что до этого, — ответил шевалье, — то я чересчур люблю ее, чтобы сделать такое.

Иезуит упорствовал, но шевалье держался твердо; в итоге согласились на том, что они будут перед Святыми Дарами молить Господа искоренить эту любовь из сердца несчастного шевалье.

И они отправились молиться.

Подойдя к алтарю, иезуит принялся с величайшим усердием заклинать Бога излечить молодого принца, но тот, видя рвение святого отца, ухватил его за рясу и отта­щил от алтаря, говоря:

— Святой отец, святой отец, к чему такая горячность? Черт побери! А если Господь откликнется на ваши просьбы, кто за это поплатится? Я!

Однажды он проходил мимо пушки, которую собира­лись испытать.

— Ну-ка, погодите, — говорит он артиллеристам.

И с этими словами садится на пушку верхом.

— Вот теперь, огонь!

Ему указывают на опасность, которой он подвергает себя, но все бесполезно.

— Огонь, да говорю же: огонь!

Видя, что он настаивает на своем, артиллеристы усту­пают в споре.

Один из них подносит фитиль к запалу и поджигает его! Пушка разрывается, а шевалье де Гиз исчезает, раз­несенный в клочья!

Именно к этому безмозглому человеку и направила г-жа де Шеврёз герцога Бекингема. Скоро мы увидим, какую пользу принес герцогу Бекингему шевалье де Гиз на празднестве, устроенном его невесткой.

Доклад, составленный по заданию кардинала-герцога его личной полицией, сохранил для нас все подробности этого празднества; поскольку он относится, вполне есте­ственно, к интимной стороне королевской власти, мы воспроизводим его полностью, позволив себе лишь обно­вить его форму.

«Выйдя из кареты, королева пожелала вначале обойти цветники дворца; так что она оперлась на руку герцогини и начала прогулку.

Но не успела она сделать и двадцати шагов, как перед ней предстал какой-то садовник, протянувший ей одной рукой корзинку с фруктами, а другой — букет цветов, Королева взяла букет, но в ту минуту, когда она возна­граждала таким образом за проявленную по отношению к ней предупредительность, рука ее коснулась руки садов­ника, который вполголоса сказал ей несколько слов. (Коро­лева сделала удивленный жест, и этот жест и сопрово­ждавший его румянец, внезапно вспыхнувший на ее лице, отмечены в докладе, из которого мы почерпнули все эти подробности.)

И потому немедленно распространился слух, что этим любезным садовником был не кто иной, как герцог Бекин­гем.

Тотчас же все бросились на розыски, но было уже слиш­ком поздно: садовник исчез, и по просьбе королевы ей уже предсказывал будущее какой-то чародей, который, всего лишь внимательно рассматривая ее прелестную руку, лежа­щую на его ладонях, рассказывал ей такие странные вещи, что королева, выслушивая их, не могла скрыть своего сму­щения.

В конце концов это смущение возросло до такой степени, что принцесса полностью утратила самообладание, и г-жа де Шеврёз, опасаясь возможных последствий такого без­рассудства, знаком дала понять герцогу, что он перешел границы благоразумия, и призвала его соблюдать впредь большую осторожность.

И все же, какими бы ни были речи, которые выслуши­вала Анна Австрийская, она терпела их, хотя почтитель­ность чародея обманула ее ничуть не больше, чем почти­тельность садовника. У королевы было хорошо зрение, и притом рядом находилась ее услужливая и наблюдательная подруга.

Герцог Бекингем в совершенстве владел танцевальным искусством, которым в те времена — и мы видели доказа­тельство этого в сарабанде, исполненной кардиналом, — не пренебрегал никто.

Даже коронованные особы принимали близко к сердцу такого рода превосходство, явно производившее сильное впечатление на дам: Генрих IV весьма любил балеты, и как раз в одном из них он впервые увидел красавицу Шарлотту де Монморанси, заставившую его наделать столь великие безумства; Людовик XIII сам сочинял музыку тех балетов, какие танцевали перед ним, и особо любил тот, что назы­вался “Мерлезонским балетом". Все знают об успехах на этом поприще, достигнутых Грамоном, Лозеном и Людовиком XIV.

Так что Бекингем с невероятным блеском участвовал в балете Демонов, задуманном для этого вечера как самый

изысканный дивертисмент, способный позабавить их вели­чества.

Король и королева аплодировали неизвестному танцору, которого они принимали — хотя, вероятно, лишь один из них совершал эту ошибку — за какого-то из вельмож фран­цузского двора.

Наконец, когда балет закончился, их величества приго­товились открыть самое пышное театральное представле­ние этого вечера; там Бекингем тоже исполнял роль, при­чем он не просто выбрал ее, а присвоил себе весьма дерзко и ловко.

В те времена было привычно льстить королям даже в их увеселениях, и народы Востока, столь искусные в такого рода низкопоклонстве, были принуждены участвовать в этом французскими церемониймейстерами.

Обычай маскарадов, подобных тому, о каком сейчас пой­дет речь, сохранялся вплоть до 1720 года и в последний раз применялся на ночных празднествах, которые в своем дворце Со устраивала г-жа дю Мен и которые назывались Белыми ночами.

Речь шла о том, чтобы измыслить, будто все земные владыки, а особенно владыки таинственных стран, распо­ложенных по другую сторону экватора, все эти легендар­ные Сефиды, диковинные великие ханы, баснословно бога­тые Моголы и владеющие золотыми копями Инки, вздумали однажды собраться вместе и прийти на поклонение пре­столу короля Франции. Как видим, придумано было неплохо.

Людовик XIV, государь, как всем известно, довольно кич­ливый, был одурачен куда серьезнее, когда ему наносил надувательский визит достославный персидский посол Мехмет Риза-Бег и король пожелал, чтобы прием этого шарлатана проходил со всей пышностью, на какую был способен версальский двор.