Королева Анна Австрийская, отверженная мужем, едва замечала то, что женщины замечают всегда: церемони­альную учтивость по отношению к ней кардинал Рише­лье доводил до ухаживания, а почтительность — до обо­жествления.

Однажды вечером она получила письмо от кардинала, просившего ее о свидании и умолявшего ее устроить это свидание с глазу на глаз, поскольку цель его высокопре­освященства состояла в том, чтобы поговорить с ее вели­чеством о некоторых государственных делах, требующих соблюдения полнейшей тайны.

Королю нездоровилось, и он пребывал в холодных отношениях с королевой, вызванных вольностями со стороны герцога Анжуйского. Мы уже говорили о воль­ностях, которые позволял себе монсеньор Гастон Орле­анский, и далее поговорим о них еще.

Королева дала согласие на свидание, однако поставила в оконном проеме старую испанскую горничную по имени донья Эстефания, последовавшую за ней из Мадрида в Париж и едва говорившую по-французски.

Кардинал явился в наряде придворного кавалера; в такого рода похождениях он всегда считал важным зама­скировать священнослужителя: забывая о своей сутане сам, он хотел, чтобы о ней забыли все.

К тому же, подобно большинству прелатов того вре­мени, которые в случае надобности носили латы, он носил усы и бородку клинышком; однако в ту пору подобная бородка еще не носила аристократического имени «королевская». Позднее, войдя в кабинет Людо­вика XIII в один из столь тяжелых и столь привычных для короля моментов, когда им владела скука, мы изы­щем возможность сказать, каким образом получил такое название этот маленький пучок волос под нижней губой, напрочь искорененный при Людовике XIV, Людовике XV, Людовике XVI, Республике и Империи и вновь появив­шийся в годы Реставрации.

Когда кардинал вошел в покои королевы, она сидела и на лице ее играла улыбка. Королеве было в то время около двадцати трех или двадцати четырех лет, то есть она находилась в самом расцвете своей красоты, которой столь огорчительно для нее пренебрегал муж.

Кардинал был достаточно опытным дипломатом, чтобы прикрыть свое предложение, каким бы странным оно ни было, необходимостью безотлагательного выбора и тем самым заставить Анну Австрийскую выслушать его до конца.

В качестве предлога он избрал плохое здоровье короля, болезнь, с особой силой терзавшую в это время его вели­чество, и опасения, которые он обязан был высказать как верный подданный королевы и министр великого государства, что эта болезнь может усилиться.

Он обрисовал королеве непрочное положение, в кото­ром она окажется, если, в случае смерти короля, оста­нется бездетной вдовой.

Корона тогда перейдет к герцогу Анжуйскому.

Смертельным врагом Анны Австрийской была королева-мать, Мария Медичи. Правда, другом ей был юный герцог Анжуйский, но что значило бы покрови­тельство пятнадцатилетнего короля против гонений со стороны сорокадевятилетней королевы-матери?

При виде бездны, в которую она вот-вот могла упасть, королева испугалась.

— Но вы же останетесь со мной, господин кардинал! — воскликнула она. — Вы ведь мой друг!

— Несомненно, сударыня, — отвечал кардинал, — я останусь с вами, а точнее, я останусь с вами, если сам не окажусь вовлечен в это гибельное падение; но монсеньор Гастон ненавидит меня, а королева-мать не простит мне свидетельств сочувствия, которые я вам давал. Так что если король умрет бездетным, мы оба погибли: меня сошлют в мою Люсонскую епархию, а вас отправят в Испанию; печальный итог, не правда ли, для двух сердец, мечтавших о регентстве?

Королева склонила голову.

— Судьба королей, — прошептала она, — как и судьба простых смертных, в руках Всевышнего.

— Да, — промолвил Ришелье, — и потому Господь говорит созданному им человеческому существу, слабому или сильному, неприметному или высокопоставленному: «Помоги себе сам, и Бог тебе поможет».

Королева бросила на кардинала один из тех ясных и глубоких взглядов, которые проникают в сердца; однако тщетно она вглядывалась в эту душу, полную мрака: ей так ничего и не удалось увидеть в ней.

— Я не понимаю вас, — промолвила она.

— А у вас есть сколько-нибудь желания понять меня? — спросил кардинал.

— Да, ибо положение серьезное.

— То, что мне нужно сказать, трудно выразить сло­вами.

— Изъясняйтесь недомолвками.

— Вы позволяете мне говорить, ваше величество?

— Я слушаю ваше высокопреосвященство.

— Так вот, этот завтрашний день, мрачный и наводя­щий страх, обратится в лучезарное будущее, если в час смерти короля можно будет объявить Франции, что, уми­рая, он оставил наследника короны.

— Но, — краснея, произнесла королева, — я полагала, что вы могли догадаться: когда речь идет о короле, это если и не исключено, то, по крайней мере, вряд ли осу­ществимо.

— И как раз потому, что вина за это лежит на короле, — заявил кардинал, — все можно поправить.

— Ах так! — воскликнула гордая испанская прин­цесса.

— Итак, вы поняли, не правда ли? — спросил Рише­лье.

— По крайней мере, я думаю, что поняла: вы предла­гаете мне четырнадцать лет королевской власти в обмен на несколько ночей супружеской неверности.

— Я кладу к вашим стопам целую жизнь, исполненную преданности и любви.

Ришелье образца 1624 года далеко не был тем, кем он стал десятью годами позднее, то есть беспощадным кар­диналом, непреклонным министром, кровавым гением; если же он им и был, то никто еще не видел его под этим углом зрения, и Анна Австрийская воспринимала его таким не больше, чем все другие. Так что в этом пред­ложении, в котором политики было не меньше, чем любви, она увидела лишь крайнюю дерзость и, желая понять, как далеко может зайти тот, кто сделал ей это странное предложение, сказала:

— Сударь, вопрос этот необычен и стоит, как вы сами согласитесь, того, чтобы поразмышлять над ним; так что дайте мне подумать эту ночь и завтрашний день.

— И завтра, — спросил кардинал, — я снова буду иметь честь повергнуть к стопам вашего величества изъявление моего глубочайшего почтения?

— Хорошо, завтра! — ответила королева. — Я буду ждать ваше высокопреосвященство.

Кардинал удалился в полном восторге, испросив перед этим разрешение поцеловать руку королевы и получив на это позволение.

Едва портьера опустилась за спиной кардинала, как Анна Австрийская велела известить свою добрую подругу г-жу де Шеврёз, что она хочет поговорить с ней.

Госпожа де Шеврёз поспешила прийти.

Она уже давно замечала любовь, которую кардинал питал к королеве, очень часто говорила об этом чувстве с Анной Австрийской, и очень часто молодые женщины вместе потешались над ним. Как и все другие, они не видели в Ришелье никого, кроме мелкого церковника, ничтожного епископа Люсонского.

И потому у них сложился замысел, который был вполне достоин этих двух взбалмошных головок и дол­жен был навсегда излечить кардинала от любви к коро­леве.

Встреча, напомним, была назначена на следующий вечер.

На следующий день, когда все разошлись, кардинал, воспользовавшись полученным разрешением, снова явился к королеве.

Позаимствуем у одного нынешнего автора, желающего сохранить инкогнито, рассказ об этой сцене.

«Королева приняла кардинала очень приветливо, однако высказала сомнения в искренности любви, о которой его высокопреосвященство говорил накануне. Тогда кардинал призвал на помощь себе самые святые клятвы и торже­ственно пообещал, что готов совершить во имя королевы выдающиеся подвиги, которые самые знаменитые рыцари, такие, как Роланд, Амадис и Галаор, совершали некогда во имя дам своего сердца; но если все же Анна Австрийская пожелает подвергнуть его испытанию, она очень быстро убедится, что он говорит чистейшую правду. Однако посреди этих уверений Анна Австрийская прервала его.

— Что за заслуга, — сказала она, — пытаться совер­шить геройские подвиги, которые приносят славу! Все мужчины делают это из честолюбия не в меньшей степени, чем ради любви; но вот чего вы никогда не сделаете, госпо­дин кардинал, ибо на это может согласиться лишь влю­бленный человек, так это станцевать передо мной сара­банду ...