Имя Малерба и его заслуги стали известны Генриху IV благодаря лестному отзыву о нем кардинала дю Перрона, прозвучавшему в 1601 году, то есть в то время, когда кар­динал был всего лишь епископом Эврё.

Вот в связи с чем это случилось.

Как-то раз король спросил достойного прелата, сочи­няет ли он по-прежнему стихи.

— Государь, — ответил тот, — с тех пор как вы, ваше величество, оказали мне честь, доверив заниматься делами государства, я совершенно оставил занятия поэ­зией. К тому же не стоит и браться за нее теперь, когда за нее взялся нормандский дворянин по имени Малерб.

Эта похвала вызвала у Генриха IV желание принять к себе на службу нашего поэта. Он несколько раз говорил о нем с Дез Ивето, наставником герцога Вандомского, а поскольку Дез Ивето был уроженцем того же города, что и Малерб, он стал побуждать Генриха IV призвать того ко двору; однако король, скупость которого мы уже отме­чали, не решался пригласить его, страшась обременить себя еще одним пенсионом.

«Это и послужило причиной того, — говорит Таллеман де Рео, — что Малерб попал на прием к королю лишь спу­стя три или четыре года после того, как кардинал дю Пер­рон рассказал о нем государю, да и то произошло это слу­чайно».

Малерб приехал в Париж по своим личным делам; Дез Ивето уведомил об этом короля, и тот немедленно послал за поэтом.

Произошло это в 1605 году, и, поскольку в то время король готовился отбыть в Лимузен, Малерб сочинил по случаю этого отъезда стихотворение, которое начинается так:

Господь благой, ты нашим внял слезам ...

Когда, по возвращении Генриха IV из Лимузена, ему была преподнесена эта ода, он нашел ее восхитительной и пожелал, чтобы Малерб поступил к нему на службу; но, по своей скаредности, он приказал г-ну де Бельгарду, в то время первому дворянину королевских покоев, дер­жать поэта при себе до тех пор, пока он не будет зачис­лен в штат королевских пенсионеров.

Господин де Бельгард, который был настолько же щедр, насколько король прижимист, предоставил Малербу жалованье в тысячу ливров, стол, лакея и лошадь.

В одном из своих писем Ракану поэт похваляется, что он явился ко двору не для того, чтобы попытать счастье, а потому, что был призван туда.

«Что касается меня, — говорит он в этом письме, — то я ни с кем не соперничаю в заслугах и полагаю, что среди всех тех, кому король оказывал благодеяния, нет ни одного, кто заслужил бы их в большей степени, чем я. Но, даже если у меня нет никаких иных преимуществ, я отличаюсь в выгодную сторону от других хотя бы тем, что явился ко двору не для того, чтобы спрашивать, нуждаются ли там во мне, как это делали почти все, кто более всего шумит при дворе сегодня. В этом месяце исполняется ровно двадцать лет с тех пор, как покой­ный король послал за мной г-на Дез Ивето, приказал мне состоять при его особе и заверил меня, что я буду облагодетельствован им. Я не буду называть незнатных сви­детелей, но королева-мать, принцесса де Конти, герцо­гиня де Гиз, ее мать, а также г-н де Бельгард и вообще все те придворные, кто постоянно бывал тогда в каби­нете короля, знают эту правду».

Малербу было тридцать лет, когда он написал знаме­нитую оду

Доколе, Дюперье, скорбеть не перестанешь?

Говорят, что прекрасная строка

И роза нежная жила не дольше розы ...

получилась такой благодаря типографской опечатке, а в авторской рукописи было:

И Роза нежная жила не дольше розы ...

Однако мы полагаем, что подобные случайности про­исходят только с людьми гениальными.

Подобно Ракану, Малерб страдал дефектом речи, и потому, когда его спрашивали, откуда он родом, поэт обычно отвечал, что он Бормотун из Бормота­нии.

Малерб был самым плохим декламатором на свете: он портил самые прекрасные свои стихи, декламируя их сам, не говоря уж о том, что на протяжении одной строфы раз пять или шесть останавливался, чтобы отхар­каться: это дало основание шевалье де Манчини сказать, что он никогда не видел человека, источавшего более влаги, и поэта, писавшего более сухие стихи.

Из-за этой привычки к отхаркиванью Малерб всегда держался поближе к камину.

В итоге, когда однажды, находясь в доме г-на де Бельгарда и сидя на своем обычном месте, Малерб не мог согреться, поскольку ему мешали каминные подставки для дров, изображавшие двух бородатых сатиров, он схватил эти раскаленные докрасна подставки и перенес их в середину залы.

— Э, — обратился к нему г-н де Бельгард, — на кого это вы сердитесь, Малерб?

— На двух этих толстых х..в, которые греются в свое удовольствие, тогда как я умираю от холода.

Однажды он читал свои стихи Ракану и, закончив читать, спросил его, что тот о них думает.

— Признаться, — ответил Ракан, — я затрудняюсь что- либо сказать, ведь вы половину их проглотили.

— Черт побери! — в ярости воскликнул Малерб. — Если вы скажете еще хоть слово, я проглочу их цели­ком!.. В конце концов, я вполне могу делать с ними все, что мне угодно, ведь они принадлежат мне.

Он перевел один из псалмов Давида, но, по-видимому, не сохранил смысл, который вложил в это песнопение царь-пророк. Ему указали на это.

— Я что, по-вашему, слуга царя Давида?! — восклик­нул он. — На мой взгляд, он выразился плохо, я сделал это лучше, вот и все.

У него был брат по имени Элеазар Малерб, с которым он вечно вел судебную тяжбу.

— Какой стыд, — сказал Малербу один из его дру­зей, — видеть тяжбу между столь близкими людьми!

— А с кем же, по вашему мнению, мне следует судиться? С турками или с московитами, которые нахо­дятся в тысяче льё от меня и от которых мне нечего тре­бовать?

Малерб всегда поселялся в довольно скверных кварти­рах, выбирая убогие меблированные комнаты, обста­новку которых составляли пять или шесть соломенных стульев. А так как его весьма часто навещали все те, кто любил изящную словесность, то, когда эти пять или шесть стульев оказывались заняты посетителями, он запирал свою дверь изнутри и, если в нее стучали новые гости, кричал им:

— Подождите минуту на лестничной площадке, пока отсюда кто-нибудь не выйдет: стульев больше нет!

А вот одна из его грубых выходок, которую мы чуть было не забыли упомянуть.

Однажды вечером, после ужина, возвращаясь от г-на де Бельгарда со своим лакеем, который, освещая хозяину дорогу, нес перед ним факел, он повстречал г-на де Сен- Поля, знатного дворянина и родственника г-на де Бель­гарда.

Тот остановил его и начал говорить с ним о каких-то маловажных новостях; однако Малерб прервал его, ска­зав:

— Прощайте, сударь, прощайте! Из-за вас я тут сжег воска на пять су, а то, что вы мне сейчас рассказываете, не стоит и медного гроша!

Господин Франсуа де Арле, архиепископ Руанский, пригласил Малерба отобедать с ним и предупредил, что делает это с намерением повести его затем на проповедь, которую он должен был произнести в церкви по сосед­ству со своим особняком.

По завершении обеда, наевшись до отвала, Малерб уснул прямо на стуле и, когда архиепископ попытался разбудить его, чтобы повести на проповедь, открыл один глаз и произнес:

— Ах, прошу вас, монсеньор, избавьте меня от пропо­веди: я посплю и без нее!

Когда встречные нищие, надеясь пробудить в нем щедрость, говорили ему, что они будут молить за него Бога, он, покачав головой, отвечал:

— О, судя по тому состоянию, в каком я вас вижу, вы, мне думается, не пользуетесь большим влиянием на Господа Бога. Я предпочел бы, чтобы подобное обещание мне дали господин де Люин или господин главноуправ­ляющий финансами.