Буаробер, сидевший на театральной сцене, поднялся, подошел к рампе и поклонился принцу.

— О монсеньор! — воскликнул он. — Вы приводите меня в смущение, расхваливая меня так в моем присут­ствии.

Принц де Конти произнес свою фразу тихо, а Буаро­бер ответил ему громко. Никто в зале не разобрал язви­тельных слов принца, но все услышали ответ поэта, так что ни один из зрителей не усомнился, что принц и в самом деле сказал Буароберу нечто лестное.

Время от времени его заставляли служить мессу.

Госпожа Корнюэль, столь известная своими остротами, кое-какие из которых мы приведем в нужное время и в нужном месте, присутствовала на одной из ночных месс, которую инкогнито служил Буаробер.

Дойдя до слов «Dominus vobiscum»^[54], Буаробер повора­чивается к слушателям: г-жа Корнюэль узнает его, вскри­кивает и выходит из церкви.

У дверей она сталкивается с одной из своих приятель­ниц.

— Куда это вы идете? — спрашивает та.

— Видит Бог, к себе домой.

— А почему вы покинули мессу во время входного пес­нопения?

— Да потому, что я увидела там Буаробера и это вызвало у меня отвращение.

Буароберу стали известны ее слова, и он сочинил направленный против нее сонет, обыграв в нем сходство имени «Корнюэль» со словом «рога».

Однако г-жа Корнюэль отнеслась к этому с полным безразличием. Именно она сказала по поводу человека, который вначале страшно раскричался, узнав, что жена изменила ему, а затем стал получать доход от ее любов­ных похождений:

— Рога — это как зубы: когда они растут, бывает больно, но после благодаря им едят.

Буаробер сочинил небылицу о двух деревенских поме­щиках, приезжавших время от времени ко двору; они были братьями, и одного из них звали г-н де Бёврон, а другого — г-н де Круази. Он рассказывал, что однажды, когда из-за сильной жары все стали бояться за урожай, пошел дождь, продолжавшийся пять часов. Все эти пять часов братья прогуливались по своему замку, смотрели через открытое окно на то, как льет дождь, и непре­станно повторяли друг другу одно и то же:

— Ну и сено будет, братец!

— Ну и овес будет, братец!

Небылица имела такой успех и стала так широко известна, что когда эти два помещика приехали в Париж, то одного из них прозвали Ну-и-Сено, а другого — Ну-и- Овес.

У Буаробера не было своих детей, однако у него име­лись племянники, причем довольно скудоумные. Он приобрел дом в деревне, и Провидению было угодно, чтобы дом этот назывался Виль-Дурь.

— Какого черта, — спросил его Сент-Эвремон, — вы купили дом с таким названием?

— Для того, чтобы оставить его своим племянникам.

Помимо своей первой ссылки в Руан, Буаробер вслед­ствие козней святош был сослан еще раз из-за того, что он ел мясо в Великий пост и страшно богохульствовал, проигравшись как-то раз в карты.

Оказавшись в ссылке, он обратился к г-же де Ман­чини, которая взялась вернуть его оттуда и преуспела в этом.

— Как это, — спросил его кто-то, — имея столько дру­зей, вы обратились за помощью к госпоже де Манчини?

— Дело в том, — отвечал Буаробер, — что в тот вечер, когда я так сильно бранился, госпожа де Манчини вы­играла у меня сорок экю, и потому она была весьма заинтересована в том, чтобы я вернулся в Париж и запла­тил ей эти деньги.

Во Дворец правосудия пришло однажды письмо, напи­санное то ли с добрыми намерениями, то ли со злым умыслом и страшно разъярившее Буаробера. Какой-то человек из Нанси спрашивал у докладчиков новостей:

«Прошу вас, господа, сообщить мне, правда ли то, о чем извещают нас в Нанси, а именно, что Буаробер сде­лался турком и турецкий султан подарил ему неисчисли­мые доходы и целую толпу красивых маленьких пажей, дабы они прислуживали ему, и что этот самый Буаробер написал из Константинополя придворным вольнодумцам следующее: "Вы, господа, находите удовольствие в том, что богохульствуете сто раз на дню; я же куда хитрее вас, ибо богохульствовал лишь однажды и при этом все у меня прекрасно"».

В возрасте семидесяти лет Буаробер заболел, и, поскольку жизнь он прожил чрезвычайно беспутную, что вселяло тревогу в отношении его участи, г-жа де Шатийон, жившая по соседству с ним, пришла уговари­вать его закончить жизнь по-христиански.

Он решился на это и, в качестве первого доказатель­ства своего смирения, заявил присутствующим:

— Забудьте живого Буаробера и принимайте во внима­ние лишь Буаробера умирающего.

Когда же исповедник, желая ободрить его, сказал ему, что Господь прощал и куда больших грешников, чем он, Буаробер ответил:

— О да, святой отец! Есть куда большие грешники: к примеру, аббат де Вилларсо, в доме которого я жил и который все время выигрывал у меня деньги, куда боль­ший грешник, чем я; и, тем не менее, я продолжаю наде­яться, что Господь смилостивится над ним.

— Господин аббат, — начала втолковывать ему г-жа де Торе, — раскаяние есть добродетель ...

— От всего сердца желаю вам такой добродетели, суда­рыня, — ответил ей Буаробер.

Вспомним его знаменитую остроту, сказанную им за минуту до смерти:

— Меня вполне устроило бы, если бы на том свете я оказался в таких же хороших отношениях с Господом Богом, в каких на этом свете мне довелось состоять с его высокопреосвященством кардиналом Ришелье.

С распятием в руке испрашивая прощения у Господа, он произнес:

— Ах, черт побери этот проклятый суп, который я ел у д’Олона: в нем был лук, вот оттого-то мне и стало плохо.

Затем он добавил:

— Меня испортил кардинал Ришелье; он был негод­ный человек, и это он развратил меня ...

И с этими словами он скончался.

Чуть выше мы упомянули г-же Корнюэль; скажем несколько слов об этой женщине, остроумие которой вошло в поговорку в царствование Людовика XIII и оста­валось общеизвестным даже при Людовике XIV. Госпожа де Севинье цитирует ее два или три раза.

Она была дочерью некоего г-на Биго, которого назы­вали Биго де Гизом, поскольку он был управляющим у герцога Генриха де Гиза. Отец, человек богатый, выдал ее замуж за г-на Корнюэля, брата президента Корнюэля. Эта очаровательная особа обладала необычайной живо­стью, что можно считать как достоинством, так и недо­статком, это уж как судить; отсюда и шутка Буаробера насчет фамилии ее мужа.

Муж был очень стар, но, вне всякого сомнения вслед­ствие их совместной жизни, не уступал в остроумии своей жене. Когда он путешествовал однажды с двумя юными очаровательными девушками, едва достигшими шестнадцатилетнего возраста, карета, в которой они находились, опрокинулась на краю пропасти, и лишь чудом ее не увлекло туда. К счастью, все трое путеше­ственников избежали смерти, которая неминуемо ожи­дала их при таком падении, и целыми и невредимыми выбрались из кареты.

— Ну вот, барышни, — произнес г-н Корнюэль, вновь становясь на ноги, — я снова сделался стариком, а вы все те же юные и очаровательные девушки, хотя еще две минуты назад мне казалось, что мы все трое одного воз­раста.

Госпожа Корнюэль была любовницей маркиза де Сурди. Однажды, когда он поджидал ее, сидя у нее дома, и она заставила ждать себя чересчур долго, ему вздума­лось обойтись с горничной так же, как он обошелся бы с хозяйкой, будь она там.

Женщина забеременела и страшно боялась, что хозяйка ее прогонит; но, когда г-же Корнюэль все стало известно, она, напротив, оставила при себе камеристку, помогла ей тайно родить и взяла на содержание ребенка, заявив:

— Это более чем справедливо, ведь его сделали у меня на службе.

Она вела судебную тяжбу, докладчиком в которой выступал Сент-Фуа, секретарь Парламента; она часто ездила к нему, но никак не могла заставить его выслу­шать ее доводы, ибо каждый раз его не оказывалось на месте.

Однажды она, как обычно, приехала к нему, чтобы похлопотать о своем деле, но привратник заявил ей, что хозяина нет дома.

— А где же он? — поинтересовалась г-жа Корнюэль.