Восклицание «Черт вас раздери!» мадемуазель де Гурне придумала для собственного употребления, чтобы поль­зоваться им в минуты гнева. Оно заменяло ей «Черт вас возьми!», и, говоря «Черт вас раздери!», она не гре­шила.

Мадемуазель де Гурне сопроводила это восклицание повелительным жестом, означавшим: «Ступайте вон!»

Ракан, пришедший в полное отчаяние и не знавший больше, что ему делать, внезапно заметил на столе какой-то поэтический сборник, распознал в нем свои

«Пастушеские стихотворения», бросился к нему и, пока­зывая его мадемуазель де Гурне, воскликнул:

— Мадемуазель, я настолько настоящий Лакан, что етли вы тоблаговолите взять влуки эту книгу, то я плочту вам наизусть от начала и до конца в те стихи, какие в ней есть!

— Что ж, — промолвила мадемуазель де Гурне, - это означает, что вы их украли, так же, как вы украли имя Ракана, и я заявляю вам, что, если вы не уйдете отсюда сию же минуту, я позову на помощь.

— Но, мадемуазель ...

— Жамен, прошу вас, кричите караул!

Жамен принялась изо всех сил кричать караул.

Ракан не стал ждать последствий этого объявления войны: он уцепился за лестничную веревку и, при всей своей одышке, стрелой спустился вниз.

В тот же день мадемуазель де Гурне узнала всю правду. Посудите сами, каково было ее отчаяние, когда ей стало понятно, что она выставила за дверь единственного из трех Раканов, который был настоящим.

Она наняла карету и уже на следующий день помчалась к дому г-на де Бельгарда, где, как мы уже говорили, жил Ракан. Бедная мадемуазель де Гурне так спешила прине­сти извинения человеку, к которому она питала глубочай­шее уважение, что, несмотря на противодействие камер­динера, живо вошла в покои Ракана. Оказавшись лицом к лицу со старой девой, Ракан подумал, что она хочет снова мучить его, и, тотчас же поднявшись с постели, укрылся в соседнем кабинете. Вбежав туда и заперевшись на замок и на засов, он прислушался.

Через минуту все выяснилось: Ракан понял, что маде­муазель де Гурне явилась к нему не для того, чтобы упре­кать его, а для того, чтобы принести ему извинения, и, успокоившись, наконец, в отношении ее намерений, согласился выйти из своего укрытия.

Начиная с этого дня они стали лучшими друзьями.

Мадемуазель Мари Ле Жар де Гурне умерла 12 июля 1642 года, в возрасте семидесяти девяти лет, и была погребена в церкви святого Евстафия.

VII

И все же, несмотря на способность Буаробера смешить своими небылицами кардинала и его убежденность в том, что его высокопреосвященство не может обходиться без него, Буаробер впал однажды в немилость, преодолеть которую он уже не надеялся.

Вот как это случилось.

Кардинал распорядился разучивать пьесу «Мирам», испытывая одновременно два недобрых чувства: ревность поэта к Корнелю и ревность влюбленного к Анне Австрийской. На одной из репитиций Буаробер получил задание впускать в зал только актеров, актрис и сочини­телей. Кардиналу хотелось составить себе понятие о том, какое впечатление производит пьеса на знатоков теа­трального дела. Приказ быд строгий, но в натуре бедного Буаробера было кое-что от шлюхи: когда его о чем- нибудь довольно настойчиво просили, он не мог отка­зать. Очаровательная потаскушка Сент-Амур, имевшая некоторое право на контрамарку, ибо одно время она состояла в труппе Мондори, наседала на Буаробера до такой степени, что в конце концов добилась от него входного билета.

Когда репетицию уже вот-вот должны были начать, в зал ворвался герцог Орлеанский, штурмом взявший дверь.

Кардинал пришел в ярость, однако он не осмелился выставить за порог первого принца крови, тем более что тот, видя, что ему оказывают сопротивление, упорно пытался войти.

Его появление вызвало суматоху в зале.

Малышка Сент-Амур, которой Буаробер советовал держать вуаль опущенной, не смогла удержаться: она сочла момент благоприятным, подняла вуаль и поверну­лась так, что Гастон увидел ее лицо.

Спустя несколько дней состоялось первое представ­ление спектакля. Отправить приглашения на него было поручено Буароберу и шевалье Дерошу. Однако список приглашенных затерялся и попал в руки женщины весьма сомнительной добропорядочности. Она изве­стила об этом своих приятельниц; каждая из них выбрала себе какое-нибудь имя из списка и явилась в театр: одна под именем маркизы ***, другая под име­нем графини ***.

Проверку при входе осуществляли два дворянина; но, видя, что заявленные имена действительно находятся в списке, они пропустили этих дам и передали их в руки двух других распорядителей, которые отводили гостей к президенту Винье и г-ну де Балансе, а те рассаживали их по местам.

Как видим, в ту эпоху царил дух терпимости: ремеслом капельдинеров занимались судейский и священник.

Король, всегда искавший случай сказать кардиналу что-нибудь неприятное, узнал о том, что произошло, и в присутствии герцога Орлеанского заявил:

— Господин кардинал, так намедни у вас на спектакле было немало мошенниц?

— А как могло быть иначе, — воскликнул герцог Орле­анский, на лету подхватывая реплику короля, — когда в зале, куда не хотели впускать меня, была малышка Сент- Амур, одна из самых известных парижских потаскух!

Услышав это, кардинал пришел в бешенство и, не найдя других слов в свое оправдание, воскликнул:

— Вот так, выходит, мне служат!

Но, выйдя от короля, он спросил Кавуа, капитана своих гвардейцев:

— Кавуа, известно ли тебе, что на днях на репетиции оказалась малышка Сент-Амур?

— Такое возможно, ваше высокопреосвященство, — ответил Кавуа, — но через ту дверь, которую охранял я, она не входила.

На беду Буаробера, при этом разговоре присутствовал Пальвуазен, туренский дворянин, родственник епископа Нантского и враг Буаробера, тотчас же подавший голос:

— Монсеньор, она вошла через дверь, у которой стоял я.

— Сударь! — в гневе воскликнул кардинал.

— Погодите, монсеньор ... Впустил ее господин Буаробер.

— Что ж, если то, что вы сейчас сказали, правда, Ле Буа мне за это заплатит! — произнес кардинал.

Канцлер услышал эту угрозу и, встретив Буаробера, сказал ему:

— Господин кардинал очень сердит на вас; остерегай­тесь появляться у него на глазах.

Буаробер хотел украдкой уйти, но, прежде чем он дошел до двери, появился посланец его высокопреосвя­щенства, пришедший сказать ему, что кардинал ждет его.

Приходилось принять приглашение.

Буаробер подчинился и со смущенным видом явился к кардиналу.

Там не было никого, кроме г-жи д’Эгийон, ненавиде­вшей Буаробера; но, к счастью, подле нее, служа своего рода противовесом ей, находился г-н де Шавиньи, отно­сившийся к нему довольно любовно.

— Буаробер, — произнес кардинал, не называя его больше Ле Буа, как он это делал в хорошем настрое­нии, — так это вы на днях пустили на репетицию плу­товку Сент-Амур?

— Монсеньор, — ответил Буаробер, — я полагал, что в тот день вход был открыт для актеров и сочинителей. Я же знаю малышку Сент-Амур лишь как актрису, и дока­зательство этого состоит в том, что я видел ее только на театральных подмостках, куда она поднялась с дозволе­ния вашего высокопреосвященства.

— Но я же говорю вам, — воскликнул кардинал, — что она шлюха!

— Возможно, монсеньор, — невозмутимо ответил Буа­робер, — однако я всех этих дам почитаю за шлюх.

— Как это, сударь?

— Монсеньор, разве актерами или актрисами всегда становятся на основании свидетельства о добронравии?

— Довольно, сударь, — промолвил кардинал. — Вы привели в негодование короля. Уходите!

Буаробер плакал и пытался пустить в ход все мысли­мые оправдания.

Но кардинал стоял на своем.

Буаробер ушел и лег в постель; на следующий день пополз слух, что Буаробер тяжело болен.

Поскольку у него было много друзей, а кроме того, все знали о слабости, которую питал к нему Ришелье, и чем закончились все прежние его ссоры с кардиналом, то есть еще большим фавором, с визитом к нему стали являться все придворные, включая даже родственников кардинала.