Однако, когда дело дошло до молитвы «Символ веры», он ощутил такой непорядок в желудке, что если и успел выскочить из церкви, то без происшествий добежать до дома все же не сумел.

Что же касается его больного друга, который выпил гипокрас вместо слабительного, то он не ощутил ничего, кроме тепла в желудке, и сходил совсем мало, тогда как Ракан сходил чересчур сильно.

Когда Ракан ухаживал за женщиной, позднее ставшей его женой, он решил однажды навестить ее за городом и ради такого торжественного случая заказал у своего порт­ного платье из тафты селаданового цвета: этот бледно- зеленый цвет, называвшийся по имени героя «Астреи», был тогда в моде.

Платье было доставлено заказчику. Тот одобрил его и решил надеть; однако у Ракана был слуга, заботившийся о нем больше, чем он сам, и звавшийся Никола.

Никола воспротивился такой расточительности.

— Ну а если пойдет дождь, — спрашивает он своего хозяина, — что станет с вашим платьем из селадоновой тафты?

— Это вел но, — соглашается Ракан.

— Ну, конечно!

— И что же делать?

— Да уж, вопрос трудный, не так ли?

— Я нахожу его тлудным, Никола, потому и тпла­щиваю у тебя товета.

— Ну что ж, тогда наденьте ваше платье из темного сукна, а в ста шагах от замка, где-нибудь под деревом, переоденетесь.

— Xолошо, Никола, я сделаю по-твоему, мой маль­чик, — отвечает Ракан.

И он отправился в путь в своем темном суконном пла­тье, в то время как Никола нес селадоновое платье, бережно завернутое в полотенце.

В ста шагах от дома своей милой Ракан видит неболь­шое деревце, словно нарочно посаженное там для того, чтобы под ним можно было делать то, чем он собирался заняться, спешивается и начинает переодеваться.

Но едва только он успел натянуть на себя штаны, как внезапно в сопровождении двух подруг появляется пред­мет его любви.

Все три девицы принимаются громко кричать.

— Ах, Никола, — восклицает Ракан, — ну что я тебе говолил! Тебе понятно, что у меня был такой вид, будто я не пелеодевался, а делал нечто совсем длугое?

— О сударь, — отвечает Никола, — все это не беда, однако поторапливайтесь.

Возлюбленная Ракана хотела обратиться в бегство, однако остальные девицы по зловредности подтолкнули ее к нему.

И тогда, совершенно пристыженный, Ракан горестно произносит:

— Мадемуазель, это Никола так захотел; я этого не хотел ...

И, повернувшись к слуге, добавляет:

— Да говоли же за меня, Никола, а то я не знаю, что еще тказать.

Как-то раз один из соседей Ракана — это произошло спустя несколько дней после его женитьбы на юной девице, столь некстати наблюдавшей за ним, — так вот, повторяю, как-то раз один из его соседей, к которому он приехал обедать, подарил ему великолепные оленьи рога. Когда настало время уезжать, Ракан велел Никола взять их с собой, однако тот заупрямился.

— А чего это ты охаешь, Никола? — спрашивает его Ракан.

— О сударь, — отвечает слуга, — я пытаюсь примерить так и сяк вещь, которую вы мне дали.

— И что же?

— А то, что вы, как видно, еще не знаете, насколько тяжело носить рога; иначе вы не стали бы меня так мучить.

Когда его приняли в Академию, он должен был произ­нести вступительную речь.

Поскольку слава его была велика, все с нетерпением ждали эту речь. Собралось много народу.

Ракан вошел, поднялся на трибуну и, показывая всем разорванный листок бумаги, произнес:

— Готпода, я точинил очень класивую, на мой взгляд, лечь, но моя болзая сука начисто ее тжевала; вот эта лечь: извлеките из нее в те, что тможете, ибо наизусть я ее не знаю, а копии у меня нет.

Ракан был наставником малолетнего графа де Марана, принадлежавшего, как и он, к роду де Бюэй, и вынудил мужа матери мальчика отчитаться в расходах; это до такой степени оскорбило отчима, что он вызвал Ракана на дуэль.

Однако Ракан покачал головой в знак отрицания и произнес:

— Я очень сталый, и у меня одышка.

— Ваш противник будет сражаться верхом, — отвечают ему.

— У меня делаются язвы на ногах, когда я надеваю тапоги; к тому же я могу потелять двадцать тысяч дохода. Пусть мой плотивник внетет залог в четылеста тысяч ливлов, и после этого мы посмотл им.

— Но он говорит, что будет нападать на вас везде, где встретит вас.

— О, это совтем иное дело! Я велю лакеям нести за мной шпагу и, етли он нападет на меня, буду защи­щаться. У нас тяжба, а не лаздор.

У бедняги Ракана было большое горе: его старший сын был глуп, и все свои надежды отец возлагал на второго сына, который был пажом короля и находился в добрых отношениях с герцогом Анжуйским.

К несчастью, этот второй сын умер.

Мальчик все время норовил носить шлейф Мадемуа­зель, дочери Гастона, которую впоследствии называли Великой Мадемуазель. Вначале ее пажи ворчали на это, однако Мадемуазель велела им помалкивать и за­явила, что всякий раз, когда какой-нибудь паж коро­левы пожелает нести ее шлейф, оказывая ей этим честь, она будет весьма признательна ему за это. Так что ребенок продолжал по собственному почину ока­зывать Мадемуазель эту услугу. И тогда ее пажи, взбе­шенные этим, заставили самого младшего своего това­рища вызвать его на дуэль. Им позволили сразиться, а затем прямо на месте поединка обоих задержали и выпороли.

Спустя какое-то время товарищи уполномочили юного Ракана добиться от королевы, чтобы им выдавали двух гусенков вместо одного, ибо королевский казначей удерживал одного из тех двух, какие им полагались.

«Гусенком» называли бант из лент, предназначеный для украшения платья, шляпы и шпаги. Королева согла­силась на это требование.

— Хорошо, — сказала она, — но поскольку вы сын господина де Ракана, то, по крайней мере, подайте мне вашу просьбу, изложив ее в стихах.

На следующий день мальчик поднес королеве мадри­гал, написанный, как утверждали, Раканом-отцом:

Вам, о владычица, благоприятный рок

Вручил весны моей счастливейшие годы, —

Примите ж от меня и первый сей цветок

С тех склонов, где струит Пермес живые воды.

Когда бы получил в наследство от отца

Я вместе с именем и дивный дар певца,

Его назло врагам прославивший в отчизне, —

Вам вечность подарить стихами мог бы я,

Владычица моя, Дарительница жизни.^[52]

Во время своего последнего пребывания в Париже, то есть в 1651 году, Ракан уже не мог обходится без Акаде­мии и говорил, что у него нет иных друзей, кроме господ академиков; а поскольку у него в это время была судеб­ная тяжба, он выбрал в качестве стряпчего Луи Фароара, мужа Катрин Шаплен, сестры поэта, ибо ему казалось, будто этот человек, будучи зятем Шаплена, является и зятем Академии.

Вот такие забавные истории и рассказывал Буаробер кардиналу, заставляя его смеяться над ними.

Среди них особняком стояла одна, которую мы при­берегли напоследок, поскольку она обладала неоспори­мой привилегией разглаживать морщины на челе его высокопреосвященства.

Хотя и будучи сама поэтом, мадемуазель де Турне — добрая старая дева, историю которой мы рассказали со слов Таллемана де Рео, — так вот, хотя и будучи сама поэтом, мадемуазель де Турне сохранила, тем не менее, глубочайшее восхищение перед всеми великими поэтами той эпохи, за исключением Малерба, позволившего себе раскритиковать ее книгу «Тень». И потому, когда вышло в свет второе издание этой книги, мадемуазель де ГУрне разослала ее экземпляры всем величайшим дарова­ниям XVII века.

Разумеется, достался такой экземпляр и Ракану.

Когда Ракан получил этот братский подарок, столь любезно отправленный ему, рядом с ним находились его неразлучные друзья, шевалье де Бюэй и Ивранд. Поль­щенный оказанной ему честью, Ракан в присутствии двух этих друзей сказал, что на следующий день он лично пойдет поблагодарить мадемуазель де Турне за такой знак внимания.

Это заявление попало в уши людей слышащих, а не тех глухих, о каких говорит Гораций и каким поем мы. Ивранд и шевалье де Бюэй решили подшутить над Раканом.