— Монсеньор, даже по причине одной «Сильвии» все дамы будут благословлять вас за то, что вы сделали добро несчастному Мере.

В конце концов кардинал уступил просьбе и предоста­вил Мере пенсион в двести экю. Свидетельство на пен­сион Буаробер передал Конрару и Шаплену, приходи­вшим к нему с просьбой похлопотать о его старом недруге, и сказал им:

— Я хочу, чтобы он был обязан этим вам.

Раз уж мы упомянули Конрара и Шаплена, скажем пару слов об этих людях, которые — особенно последний из них — пользовались такой огромной известностью в XVII веке, что внизу приказа, увеличивавшего пенсион второго из них, Людовик XIV своей собственной рукой приписал: «Поднять с двух тысяч до трех тысяч пенсион г-на де Шаплена, самого великого из всех когда-либо суще­ствовавших поэтов».

Жан Шаплен был сыном парижского нотариуса. Свою карьеру он начал в качестве воспитателя и наставника сыновей г-на де Ла Трусса, главного прево. Звание вос­питателя дало ему право носить шпагу; оставив эту долж­ность, он, тем не менее, продолжал ходить со шпагой. Это весьма беспокоило родителей Шаплена, которые попросили одного из его друзей уговорить молодого человека расстаться с этим оружием; но, вместо того чтобы осмелиться исполнить подобную просьбу впря­мую, друг воспользовался уловкой, которая оказалась успешной. Он подстерег Шаплена на улице и, подойдя к нему, сказал:

— О друг мой! Какое счастье, что я повстречал тебя и что ты при шпаге!

— И почему же?

— Я только что нарвался на дуэль, а у моего против­ника есть друг, во что бы то ни стало желающий драться; так вот, ты послужишь мне секундантом.

— Но это невозможно! — воскликнул Шаплен. — Мне надо вернуться домой, меня ждут там чрезвычайно важ­ные дела.

И в самом деле, он вернулся домой, но лишь для того, чтобы повесить свою шпагу на гвоздь. И впредь он уже никогда не снимал ее оттуда.

Шаплен был одним из завсегдатаев дворца Рамбуйе, которым нам еще предстоит немного заняться тоже. Он был впервые допущен туда в пору осады Ла-Рошели, то есть в 1627 году. Спустя двадцать лет г-жа де Рамбуйе рассказывала Таллеману де Рео, что в тот день, когда Шаплен в первый раз появился в знаменитой голубой комнате, он носил сизого цвета атласный кафтан, под­битый зеленым плисом и отделанный мелким позумен­том сизого и желтовато-зеленого цветов, как это было модно за десять лет до того. При всем том на нем были нелепейшие сапоги и нелепейшие чулки, а кроме того, вместо кружев он носил сетчатую ткань. Впоследствии он стал отдавать предпочтение платью черного цвета, но и в черном платье выглядел так же нелепо, как и в сизом: в итоге казалось, что он никогда не носил ничего нового. Маркиз де Пизани сочинил о нем стихи, которые впо­следствии были утеряны и от которых сохранились лишь две следующие строчки:

Чулки ношу с ноги Вожла́,

А сапоги — с ноги Шаплена.

В этом отношении чудом ветхости были, по-видимому, парик и шляпа поэта, однако — подобно герою Мюрже, имевшего особую трубку для выхода в свет, красивее той, какую он оставлял дома, — Шаплен, находясь у себя дома, носил парик и шляпу куда более ветхие, чем те, какие были у него для выхода в свет!

Таллеман де Рео рассказывает, что после смерти матери Шаплена он видел на нем траурную повязку до того заношенную, что она приобрела цвет палой листвы, и черный в крапинку полукафтан, доставшийся ему от сестры, вместе с которой он жил.

В его спальне можно было умереть от холода, и камин в ней топили лишь тогда, когда стоявшие там горшки лопались от замерзшей в них воды.

При этом он был мал ростом, дурен лицом и то и дело отплевывался.

«Я не понимаю, — говорит Таллеман де Рео, — как этот краснобай, всегда притязающий на истину, этот человек, рубящий правду с плеча, — словом, г-н де Монтозье, — так никогда и не осмелился упрекнуть Шаплена в скаредности. Не раз во дворце Рамбуйе я видел у него настолько грязные носовые платки, что это вызывало душевную боль. Никогда я так не смеялся исподтишка, как в ту пору, когда он на моих глазах любезничал с Пеллокен, компаньонкой г-жи де Монтозье, красивой девицей, кото­рая явно подтрунивала над ним, ибо его плащ протерся настолько, что прорехи в нем можно было разглядеть за сто шагов. Шаплен, на свою беду, стоял возле окна, сквозь которое падали солнечные лучи, и в протертых местах на плаще она могла увидеть отдельные нитки толщиной в палец».

Тем не менее Буаробер рассказывал, что, когда он отправил Шаплену какие-то деньги, тот послал ему обратно одно су, оказавшееся переплаченным.

Поговаривали также, что Шаплен добился того, чтобы пенсион в шестьсот франков, предназначавшийся ему, был предоставлен Кольте; позднее мы расскажем, по какому случаю это произошло.

У Шаплена, как утверждает Таллеман де Рео, на уме всегда была одна поэзия. Правда, добавляет Таллеман, пользуясь своим прелестным стилем XVI века, столь сжа­тым и столь красочным: «Хотя он и не был рожден в этой стихии».

«И все же, — добавляет тот же автор, — ценой многих переделок он создал две или три весьма приличные стихот­ворные пьесы».

Среди этих пьес следует прежде всего упомянуть «Речитатив Львицы», по поводу которого великий Баль­зак писал Шаплену 3 июля 1633 года:

«На мой взгляд, этой Львице крайне повезло, что амфитеатром ей служит небо и что на подобную сцену ее поместила такая рука, как Ваша. Вы возвеличили ее так умело и так мило, и в Ваших стихах ее рычание зву­чит столь нежно и столь гармонично, что нет на свете музыки, которая была бы достойна ее».

Удачей стала и большая часть «Зирфеи». Однако упо­минать «Зирфею» нашим читателям, живущим в 1855 году, это все равно, что говорить с ними на китайском языке. Дадим поэтому кое-какие пояснения, которые послужат нашим читателя путеводной нитью в том лаби­ринте, куда мы собираемся их завести.

Госпоже де Рамбуйе доставляло огромное удовольствие удивлять завсегдатаев своего дворца; во имя этого она велела соорудить огромный кабинет с тремя различными фасадами и тремя окнами, одно из которых выходило в сад больницы Трехсот, второе — в сад особняка Шеврёз, а третье — в сад дворца Рамбуйе; по ее приказу этот кабинет был построен, покрашен и обставлен так, что никто из ее многочисленных гостей ничего об этом не знал: она заставляла рабочих перелезать через стену, по другую сторону которой они должны были работать. Господин Арно обнаружил приставленную к этой стене лестницу, и ему пришла в голову мысль взобраться на нее; но едва он поставил ногу на вторую перекладину, как его кто-то позвал. Он откликнулся на этот зов и тот­час забыл про лестницу.

И вот однажды вечером, когда в особняке собралась целая толпа гостей, за стенным ковром внезапно послы­шался сильный шум. Стена как будто сама собой рас­крылась, и на пороге великолепной комнаты, изуми­тельно освещенной и очутившейся здесь словно по волшебству, появилась в изумительном наряде мадемуа­зель де Рамбуйе, ставшая впоследствии г-жой де Монто- зье.

Удивление было невероятным, и оно пробудило поэти­ческое вдохновение Шаплена. Несколько дней спустя он тайком прикрепил на стене этой комнаты свиток велене­вой бумаги, на котором была написана ода, обращенная к 3 и р ф е е, королеве Арженнской, героине всех романов об Амадисе Галльском, воплощенной в явь в карусели на Королевской площади в 1612 году.

В своей оде, из которой, впрочем, мы намереваемся дать сейчас отрывок, Шаплен писал, что это жилище, впоследствии именовавшееся жилищем Зирфеи, было построено лишь для того, чтобы укрыть Артенису от разрушительного действия времени. Заметим, что г-жа де Рамбуйе, которую звали Артенисой, страдала множе­ством недугов.

Вот лучшие строфы из этой оды: по ним можно судить о творческой манере человека, который заполнил своими книгами все библиотеки, а своей славой — половину XVII века, но сегодня известен лишь благодаря эпиграммам Буало, обретаясь теперь, по всей видимости, только в библиотеке на улице Ришелье, да и то!..