Кокетства семена посейте,

И рогоносцы вырастут у вас!

Однако он не только придумывал слова для своих песенок, но порой сочинял для них и мелодии.

Правда, нередко он сочинял лишь мелодии, а подо­брать слова к ним поручал кому-нибудь другому. Именно так и случилось однажды, когда он сочинил какую-то мелодию, которая чрезвычайно ему понравилась. Он послал за Буаробером, чтобы тот подобрал к ней слова; как раз в это время король был влюблен в мадемуазель де Отфор, и Буаробер написал куплеты, посвященные этой любви.

Король выслушал их и сказал:

— Стихи подходят, но надобно выкинуть слово «вожде­ление», ибо я ничуть не вожделею.

Раз уж мы коснулись Буаробера, дадим нашим читате­лям самое полное представление о нем.

Буаробер, которому в описываемое нами время было лет тридцать, звался вовсе не Буаробером: он именовался Метелем. Родился он в Кане, примерно в 1592 году, был сыном прокурора-гугенота и сам воспитывался в проте­стантской вере. Он выучился на адвоката и вступил в адвокатскую коллегию Руана. Как-то раз, когда он гото­вился выступить в суде, к нему явилась какая-то старуха, занимавшаяся довольно грязным ремеслом, и предупре­дила его, что некая девица обвиняет его в том, что он сделал ей двух детей. Метель довел до конца свою защи­тительную речь, а затем, когда речь была завершена, бежал в Париж, принял имя Буаробер и поступил на службу к кардиналу дю Перрону.

Поскольку он был поэтом, королева-мать, находи­вшаяся тогда в Блуа, вызвала его к себе, намереваясь заняться постановкой комедий, чтобы г-н де Люин не заподозрил ее в интригах. Она дала поэту приказ пере­вести «Pastor fido»^[46], но Буаробер запросил на перевод полгода. В ответ королева покачала головой и сказала:

— Вы не то, что нам нужно, господин Ле Буа.

С того времени все стали запросто называть его Ле Буа; впрочем, это было короче, чем Буаробер.

Когда господин епископ Люсонский вновь вошел в милость, Буаробер принялся делать все возможное, чтобы попасть в его окружение; однако достославный прелат отнюдь не любил его и не раз бранил своих слуг за то, что они не могут избавить его от этого человека, посто­янно оказывавшегося у него на пути.

Зная это, Буаробер, тем не менее, дождался его, как обычно, и, обращаясь прямо к нему, сказал:

— Ах, монсеньор, вы ведь позволяете собакам кор­миться крохами, которые падают с вашего стола! Неужто я хуже собаки?

Однако эти слова ничуть не тронули монсеньора епи­скопа.

И тогда, чтобы иметь средства на пропитание, Буаро­бер прибегнул к хитрой уловке: он стал обходить всех знатных вельмож и выпрашивать у них книги, якобы нужные ему для создания своей библиотеки; когда же названные им книги, которые ему хотелось от них полу­чить, оказывались в его руках, Буаробер перепродавал их книготорговцу, которого он водил с собой. Таким мошен­ническим способом он заработал пять или шесть тысяч ливров.

Во время этой беготни от одной двери к другой Буаробер явился к г-ну де Кандалю, сыну герцога д’Эпернона, и попросил у него дать ему «Отцов Церкви».

— У меня нет «Отцов Церкви», — ответил тот. — Однако передайте господину Буароберу, что если он пожелает взять моего отца, то его я отдам ему весьма охотно.

В этом ответе была небольшая ошибка с точки зрения французского языка, но знатные вельможи не слишком требовательны к своим остротам.

В конце концов Буаробер поступил на службу к г-ну де Ришелье, и вот как это случилось: сумев, по своему обыкновению, незаметно проскользнуть к епископу Люсонскому, он оказался подле него в ту минуту, когда тот примерял фетровые шляпы и, выбрав одну, надел ее на голову.

— Ну как, она мне к лицу? — спросил он тех, кто его окружал.

— Да, монсеньор, — ответил Буаробер, — однако эта шляпа была бы вам к лицу еще больше, будь она того же цвета, что и нос вашего духовника.

И правда, отец Мюло, духовник его преосвященства и страстный любитель хорошего вина, благодаря обильным возлияниям нажил себе нос, который, словно карбункул древних, стал в конце концов сверкать даже во тьме.

Кардинал, любивший насмехаться над своим духовни­ком, счел эту остроту удачной.

— Определенно, Ле Буа, — сказал он, — вы остро­умны; я беру вас к себе на службу.

С этого дня Буаробер вошел в штат служащих епи­скопа Люсонского, которому вскоре и в самом деле пред­стояло увидеть, как осуществится пожелание льстившего ему поэта.

Скажем несколько слов об этом славном духовнике, имевшем счастье доставить Буароберу сравнение, кото­рому тот был обязан своим везением.

Это был добрейший человек, однако он не мог внять доводам рассудка, когда дело касалось скверного вина и остывшего обеда.

Однажды, когда в доме епископа Люсонского был устроен превосходный завтрак, г-н де Берюль, ставший впоследствии кардиналом, взял с собой Мюло, чтобы отслужить вместе с ним мессу; и тут г-н де Берюль, кото­рый менее Мюло торопился приступить к завтраку, замешкался и, перед тем как освятить просфору, пре­дался невесть каким мысленным молитвам. Мюло при­шел в бешенство, ибо он прекрасно понимал, что тем 271

временем все будет съедено, а то, что не съедят, остынет. Тем не менее он хранил молчание и, скрежеща зубами, служил мессу.

Наконец г-н де Берюль затянул службу настолько, что отец Мюло уже не мог больше сдерживаться.

— Ей-Богу, — воскликнул он, — до чего же вы потеш­ный человек, если вот так засыпаете над потиром! Не­ужто вы полагаете, что будете большего стоить, если заставите нас есть холодный завтрак и пить теплое вино?

В другой раз, когда Государственный совет заседал в Шарантоне, в том очаровательном павильоне из кирпича и тесаного камня, что расположен у въезда в город со стороны Парижа и был построен Генрихом IV для Габри­ель д’Эстре, отец Мюло попросил г-на д’Эффиа, отца г-на де Сен-Мара и в то время первого шталмейстера, отвезти его туда ради какого-то дела, которое ему пред­стояло там сделать.

Мюло, состоявшему, как всем было известно, на службе у его преосвященства, не пришлось томиться в передней, однако теперь его положение не сослужило ему никакой службы, и ему было наотрез отказано в его просьбе.

Весьма раздосадованный этой неудачей, он попросил г-на д’Эффиа отвезти его обратно в Париж.

— Да, но это вы закончили свои дела, — ответил г-н д’Эффиа, — я же свои еще не закончил.

— Как! — воскликнул аббат Мюло. — Стало быть, вы намереваетесь заставить меня идти в Париж пешком, так что ли?

— Нет, но наберитесь терпения, и, когда мои дела здесь будут закончены, я отвезу вас в карете.

— Терпения, терпения! — пробурчал аббат настолько громко, что г-н д’Эффиа его услышал.

— Ах, господин де Мюло, господин де Мюло, — про­молвил он, — давайте перестанем.

— А почему это, господин Фиа, господин Ф и а? — передразнил его аббат.

— Что это еще за «господин Фиа»?! — рассерженно воскликнул главный шталмейстер.

— Да, господин Фиа, — с овернским выговором, так веселившим кардинала Ришелье, повторил аббат. — И любому, кто удлинит мое имя, я укорочу его собствен­ное.

С этими словами, весь в гневе, аббат Мюло повер­нулся спиной к г-ну д’Эффиа и пешком ушел из Шарантона.

Однажды, когда у бедного аббата случился приступ подагры, его лакея остановил Жиль Буало, брат сатирика Буало-Депрео.

— Да, кстати, — спросил Буало лакея, — как твой хозяин себя чувствует?

— Ах, сударь, он ужасно страдает!

— Бьюсь об заклад, что он бранится, как проклятый.

— О, это уж точно, сударь.

— Стыд какой, духовное лицо ведь! — воскликнул Буало.

— Сударь, — ответил лакей, — его следует простить: он говорит, что в этой беде у него нет другого утеше­ния.

— А не мог бы он помолиться?

— Он пытался, но никакого толку от этого не было.

— Что ж, пусть продолжает браниться, — произнес Жиль Буало, удаляясь в свою сторону.

— О сударь, — ответил лакей, тоже продолжив свой путь, — он и не нуждается в позволении!