Скажем несколько слов о родителях коннетабльши, прежде чем говорить о ней самой.

Она была дочерью Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона.

Этот Роган был высоким, прекрасно сложенным муж­чиной и в физическом отношении вполне соответствовал своему имени Геркулес. Для галереи своего особняка он заказал картину, на которой был изображен его слепой отец, указающий ему пальцем на небо и произносящий при этом полустишие Вергилия:

Disce, puer, virtutem ...^[40]

Между тем этому отроку было сорок пять лет и он имел невообразимо величественную бороду.

Видя, как околевает его любимая лошадь, он печально произнес:

— Бог мой! Вот то же случится и с нами!

— Когда родит ваша жена? — спросила его как-то раз королева.

— Когда будет угодно вашему величеству! — учтиво ответил герцог.

Следует признать, тем не менее, что его ответы не всегда были столь вежливыми.

Однажды в присутствии королевы-матери, которая была итальянкой, и молодой королевы, которая была испанкой, он произнес:

— Я не итальянец и не испанец: я человек чести.

Как-то вечером, когда его стала удерживать королева, он промолвил:

— Сударыня, прошу вас, позвольте мне уйти: меня ждет жена, а стоит ей заслышать какую-нибудь лошадь, как она уже думает, что это я.

Впрочем, его сын, принц де Гемене, придерживался того же мнения, что и г-жа де Монбазон, ибо, рассказы­вая о забаве при Ле-Пон-де-Се и объясняя, как, про­езжая по плотине, его отец свалился в воду, он добав­лял:

— Я бросился спасать его и, в самом деле, вытянул из воды лошадиную голову, но по шишкам у мундштука понял, что это не мой отец.

Поскольку, говоря в присутствии герцога де Монбазона о святом Павле, его называли избранным сосу­дом, герцог решил, что «Избранным» именовалось судно, доставившее святого апостола в Коринф. И потому однажды он поинтересовался, было ли это судно хоро­шим кораблем и сколько матросов насчитывалось в его команде.

Он никогда не входил в Лувр, не спросив: «Который теперь час?»

Как-то раз ему ответили: «Одиннадцать часов», и он рассмеялся.

— Это что, — заметил г-н де Кандаль, — он засмеялся бы еще громче, если бы ему ответили, что уже полдень!

Посетив в первый день нового года королеву-мать, он воскликнул:

— Ну вот, сударыня, наконец-то мы в наступающем году!

На двери своей конюшни он приказал начертать:

«25 октября 1637 года я приказал установить эту дверь, чтобы входить в мою конюшню».

Если вам не приелся еще г-н де Монбазон, обратитесь за другими его нелепыми высказываниями к г-же де Севинье и почитайте ее письмо к г-же де Гриньян, дати­рованное 29 сентября 1675 года.

Поскольку ни его дочь, ни его сын, принц де Гемене, ничуть не пошли в отца в отношении умственных спо­собностей, то все задавались вопросом, как это г-н де Монбазон, который был так глуп, сумел произвести на свет двух столь остроумных детей. Некоторые утверж­дали, что знают разгадку этой тайны, однако такая раз­гадка не делала чести первой жене г-на де Монбазона.

У его сына, о котором мы скажем сейчас несколько слов, чтобы больше к нему не возвращаться, была стран­ная привычка обнюхивать все, что он ел. А поскольку принц был близорук и нос имел длинный, он окунал свой нос во все, что ел; тем, кто сидел за одним столом с ним, видеть это было крайне неприятно, настолько неприятно, что, когда кто-то засомневался в благочестии принцессы де Гемене, коннетабльша воскликнула:

— О, если бы моя невестка не была по-настоящему благочестивой женщиной, она не ела бы вместе с моим братом.

Господин де Гемене в изобилии сыпал тем, что сегодня называется остротами.

Арно де Корбевиль, который в молодости был комен­дантом Филипсбурга и сдал его, позднее был заключен в Бастилию и вышел оттуда, помилованный королем.

В тот же вечер король объявил новость:

— Господа, Арно вышел из Бастилии.

— Я нисколько не удивлен этим, — заявил принц де Гемене, — ведь он легко вышел из Филипсбурга, а эта крепость куда сильнее Бастилии!

Когда ему с великой радостью сообщили, что королева Анна впервые ощутила, как в утробе у нее пошевелился дофин, он заметил:

— Прекрасно! Вот он уже и дает пинка собственной матери! Правда, ему было от кого это перенять!

Однажды, когда Гастон Орлеанский протянул ему руку, чтобы помочь спуститься с помоста, он сказал:

— Ах, монсеньор, что за чудо: вы впервые протягива­ете руку одному из ваших друзей, чтобы помочь ему спу­ститься с эшафота!

Он постоянно препирался со своим дядей, г-ном д'Авогуром, поскольку каждый из них поднимал другого на смех по поводу его княжеского достоинства.

Господин д'Авогур притязал на право въезжать в карете во двор Лувра, но никак не мог добиться этой милости.

— Почему бы ему не въезжать через кухонные ворота? — съязвил принц де Гемене. — Это его право!

(Господин д'Авогур происходил от Ла Варенна.)

Как-то раз, во время солнцепека, кучер г-на д'Авогура поставил лошадей в тени крытого въезда во дворец Гемене.

— Въезжай, въезжай! — крикнул ему принц де Гемене. — Дворец Гемене это не Лувр.

Госпожа де Гемене имела несколько любовных увлече­ний, и было замечено, что все ее любовники плохо кон­чали. Она последовательно была любовницей г-на де Монморанси, графа Суассонского, г-на де Бутвиля и г-на де Ту: Монморанси, Бутвиля и де Ту обезглавили, а графа Суассонского убили выстрелом из пистолета.

Кроме того, она была матерью принца Луи де Рогана, которому отрубили голову в Бастилии 27 ноября 1674 года за оскорбление величества.

Вернемся, однако, к г-же де Шеврёз, которую в то время называли коннетабльшей, и будем называть ее так же, как это делали все.

Коннетабль жил в Лувре вместе с женой.

Король был весьма накоротке с ней, и они предава­лись совместным шалостям, но дальше шалостей дело у них никогда не заходило. Между тем госпожа коннетабльша заслуживала всяческого внимания: она была красивой, лукавой, чрезвычайно бойкой и сговорчивой.

Однажды, когда ее заигрывания стали до такой сте­пени откровенными, что они оскорбили стыдливость короля, он промолвил:

— Сударыня, предупреждаю вас, что своих любовниц я люблю только от пояса и выше.

— Ну что ж, государь, — ответила коннетабльша, — тогда ваши любовницы поступят, как Толстый Гийом: они опустят свой пояс на середину бедер.

У нас будет еще не один случай увидеть, как Людо­вик XIII применял на практике эту теорию своей любви к женщинам; но не будем забегать вперед, как сказал бы традиционный историк.

Пока Люин женился в Париже, вот что происходило в двух концах Франции — в Меце и Блуа.

В Блуа в ночь с 21 на 22 февраля королева-мать, кото­рую ее сын мало-помалу превратил в пленницу, из окна своего кабинета, с высоты не менее двадцати футов, спу­стилась по приставной лестнице на внутреннюю террасу, располагавшуюся на высоте около тридцати футов над уровнем улицы.

Ее сопровождали горничная, граф де Бренн и трое или четверо слуг.

Однако во время этого воздушного пути пленница натерпелась такого страха, что, оказавшись на террасе, она заявила, что там и останется, если для нее не найдут иного способа совершить второй спуск.

Тогда ее поместили на плащ и осторожно спустили его вниз с помощью веревок; там присоединившиеся к ней граф де Бренн и Дюплесси подхватили ее на руки и отнесли в карету, ожидавшую ее по другую сторону моста Блуа.

Они благополучно добрались до Монришара.

Там их ждал архиепископ Тулузский, заранее преду­прежденный о бегстве королевы-матери.

Сменив несколько раз лошадей, они рано утром при­были в Лош.

Там к Марии Медичи должен был присоединиться гер­цог д’Эпернон, которому для этого следовало пересечь Францию. И в самом деле, герцог выехал из Меца, губер­натором которого он был, вместе с двумя сотнями дво­рян; с обеих сторон все было устроено настолько преду­смотрительно, что он прибыл в Лош на другой день после приезда туда королевы.