Ну вот мы и успокоились насчет бедного короля, кото­рому только что пришлось претерпеть столько неприят­ностей по поводу маршала д’Анкра. Его обед запоздал на два часа, и, хотя от природы у короля был слабый желу­док — как известно, именно такое действие производил на его отца вид врага, — он веселился с семи до поло­вины восьмого и с восьми до половины десятого, притом что такое не было в его привычках. Сказанное настолько верно, что, раскрыв наугад, в ста различных местах, дневник доктора Эруара, мы нигде не нашли этого очень ценного слова «веселился».

И в самом деле, общеизвестно, что Людовик XIII был наименее веселым и даже наименее способным к весе­лью королем за все время существования французской монархии, что не мешает ему быть довольно занятным, хотя его сын Людовик XIV является в этом отношении весьма сильным его соперником.

Но целые дни напролет веселиться нельзя, и, как удо­стоверяет дневник достопочтенного г-на Эруара, в день убийства маршала д’Анкра король веселился дважды.

Помимо того, он лег в постель, имея «пульс хорошего наполнения, ровный; температуру тела нормальную; помо­лился в десять часов, заснул и спал до половины восьмого утра», то есть чуть больше девяти часов.

Бедный король!

Посмотрим теперь, о чем помышлял добрый народ Парижа, пока длился сон его короля.

Добрый народ Парижа помышлял о том, чтобы вырыть из могилы тело маршала д’Анкра.

На следующее утро, 25 апреля, во вторник, король проснулся около семи или восьми часов утра от сильного шума. Не проснись он от этого шума, то, возможно проспал бы не девять часов, а целых полсу­ток!

Шум этот производило простонародье Парижа, кото­рое устремилось к церкви Сен-Жермен-л'Осеруа, имея похвальное намерение совершить то, что Парламент счел ненужным: учинить суд над телом маршала.

Вот как все произошло, а скорее, вот как все проис­ходило.

На рассвете кто-то из паствы церкви показал одному из своих приятелей то место, где было погребено тело маршала; этот приятель показал его другому, другой — третьему, и таким образом собралась целая толпа.

Вначале все стали плевать на могилу маршала, затем попирать ее ногами; потом кто-то начал скрести ее ног­тями и делал это так успешно, что в конечном счете обнажились стыки плит.

Священники прогнали толпу.

Но, после того как священники вышли из церкви, устроив крестный ход, и там не осталось никого, кто мог бы разогнать эту чернь, толпа вернулась и принялась с такой силой скрести могилу, что в один миг выворотила несколько плит. Когда плиты подняли, открылось отвер­стие, через которое стали видны ноги маршала.

Тотчас же притащили веревки от колоколов, привя­зали их к ногам трупа и так слаженно потянули за них, что вырвали тело из земли, словно пробку из бутылки.

Все это проделывали под крики «Да здравствует ко­роль!».

Суматоха была настолько сильной, что священники, возвратившиеся в церковь по завершении крестного хода, поняли, что исправлять положение уже поздно. Церковь оказалась настолько переполнена, что они даже были вынуждены перенести назавтра службы, которые им сле­довало проводить в тот день. И в самом деле, народ взо­брался на стулья, скамьи, алтари и даже на решетки при­делов и аркад.

Несколько офицеров попытались восстановить поря­док, но очень скоро осознали свою слабость перед лицом такой толпы.

В это время у церкви появился главный прево с несколькими стражниками, но народ крикнул ему, что если он, на свое несчастье, войдет в нее, то его живым закопают в могиле маршала д'Анкра и проследят за тем, чтобы его-то уж оттуда никто не вытащил.

Главный прево удалился.

После того как тело вытащили из могилы, его выта­щили и из церкви и, по-прежнему за ноги, так что его голова билась о камни мостовой, поволокли к дому Барбена, бывшего главноуправляющего финансами, жившего напротив.

Там была сделана первая остановка.

Ненависть толпы была направлена в равной степени против мертвого и против живого, и если бы не страж­ники, охранявшие арестованного Барбена в его доме, то взбесившиеся люди ворвались бы туда и учинили там грабеж, ну а после этого, а может быть даже и до этого, его самого, по всей вероятности, повесили бы. Барбен отделался тем, что наблюдал это зрелище из собствен­ного окна, словно из ложи первого яруса.

Оттуда разъяренная толпа поволокла тело, не переста­вая на всем пути бить его палками и швырять в него кам­нями, к началу Нового моста, где высилась виселица, которая за пару месяцев до этого была установлена по приказу маршала, чтобы вешать на ней тех, кто дурно говорил о нем. Поспешим добавить, что маршал не успел повесить на ней ни одного человека, зато на других висе­лицах — а для повешенных причина появления виселицы не имела никакого значения — вздернули и удавили до смерти немалое число шотландских гвардейцев.

Некоторые слуги этих шотландцев, оказавшиеся после смерти своих господ без места, первыми предложили повесить труп маршала на указанной виселице.

Какой-то здоровенный лакей, состоявший прежде на службе у маршала и оставивший ее, после того как мар­шал пригрозил повесить его, пожелал, чтобы честь каз­нить труп предоставили ему, и, потребовав это, заявил:

— Дьявол вовсю захохочет, увидев, что тот, кто вешал других, повешен сам!

Благодаря этой насмешке ему было отдано предпочте­ние, и труп, который народ поднял и донес до виселицы, был повешен головой вниз бывшим лакееем маршала.

Хохотал ли при виде этого дьявол, мы не знаем, но вот ангелам тут было отчего заскрежетать зубами.

В то время, когда толпа была занята этой работой, по Новому мосту прошла рота королевских гвардейцев, направляясь к Лувру; однако гвардейцы не стали мешать народу веселиться. Разве сам король не веселился нака­нуне?

Более того, поскольку у лакея, неожиданно ставшего палачом, не было веревки, солдаты стали швырять ему фитили из своих аркебуз, так что вскоре у него набралась охапка веревок в десять раз больше, чем ему было нужно.

Тело маршала висело так более получаса, а в это время лакей, повесивший убитого, протягивал присутствующим свою шляпу, требуя у них небольшое вознаграждение за проделанный им труд.

Присутствующие сочли это требование настолько справедливым, что уже через минуту шляпа лакея была заполнена денье и су, которые каждый давал ему как сво­его рода пожертвование, и делали это все, вплоть до нищих, вплоть до попрошаек, и даже «тот, у кого был всего лишь один денье, — говорит Марийяк, — отдавал его от чистого сердца, настолько велика была ненависть к этому негодяю».

Но, как вы прекрасно понимаете, всего этого было явно недостаточно. Кого-то повесить? Но ведь такое каждый день на глазах у всех вменяется в обязанность палачу. Повесить самому? И такое иногда случается. Но вот возможность растерзать мертвое тело представляется лишь крайне редко.

Толпа ринулась на повешенный труп несчастного мар­шала: одни били его кулаками, другие пинали его ногами, а третьи наносили ему удары ножами, шпагами и кинжа­лами. У него вырвали глаза, отрезали нос, уши и обра­тили все его тело в одну сплошную рану; затем отрубили руки и голову, и все эти клочья плоти разнесли и раста­щили по разным кварталам Парижа, исторгая при этом крики и проклятия, отголоски которых доносились из одного конца города в другой.

Маршальша услышала крики и спросила, чем они вызваны; стражники ответили ей, что это ее мужа выта­щили из могилы и повесили. И тогда она, чьи глаза оста­вались до этого сухими, пришла в волнение и стала гово­рить, что ее муж был человеком самонадеянным, спесивым и злым, что он все получил по заслугам и что она еще раньше приняла решение вернуться в начале весны в Италию, даже если бы он оставался всемогу­щим.

Когда шум докатился до Лувра, сын маршала, находи­вшийся, как мы уже говорили, в комнате графа де Фиески, спросил, не идут ли это убивать его. Ему ответили, что никто его не убьет и что он находится в безопасно­сти; и тогда ребенок, которого горе состарило за одни сутки на десять лет, произнес: