Однако убийца, покачав головой в знак сомнения, ответил:

— Вы обманываете меня: нож вошел так глубоко, что мой большой палец уперся в камзол.

Среди бумаг, находившихся при нем, оказался листок со стихотворением в форме стансов, обращенных к чело­веку, которого ведут на казнь; преступника спросили, откуда оно взялось. Он ответил:

— От одного аптекаря из Авиньона, который пописы­вает стихи и советовался со мной по поводу этого сти­хотворения.

Д'Эпернон встревожился и, под предлогом, что убийцу недостаточно хорошо охраняют во дворце Рец, приказал перевести его к нему.

Преступник оставался там до понедельника. В поне­дельник, 17 мая, его препроводили в Консьержери.

Несомненно, ему была обещана жизнь, ибо он упорно повторял, что у него не было сообщников, что он под­чинялся голосу свыше и что, узнав о намерении короля объявить войну папе, он решил стать любезным Богу, убив того, кто угрожал его представителю на земле.

Но, при всей определенности его ответов на вопрос о сообщниках, ему никоим образом не хотели верить. Каж­дый предлагал новые виды пыток, чтобы заставить его говорить правду.

Королева письменно рекомендовала какого-то мяс­ника, взявшегося заживо содрать с убийцы кожу, причем так умело, что у того, даже лишенного кожи, останется еще достаточно сил, чтобы назвать сообщников и выдер­жать казнь.

Суд восхитился этим предложением принцессы, жела­вшей, чтобы каждый знал, что правосудие ничего не упу­стило для утоления народного гнева; судьи похвалили эту заботливость вдовы и матери, но не сочли возможным принять подобный совет.

Некий архитектор по имени Бальбани, изобретатель современных городов, предложил пытку на свой манер: речь шла о вырытой в земле яме в форме перевернутого конуса, с гладкими и скользкими стенами без единой шероховатости, за которую могло бы зацепиться тело. Туда следовало опустить преступника, который под соб­ственным весом должен был скрючиться так, что в конечном счете его плечи соприкоснулись бы с пятками; это вызывало бы у него мучительные боли, но не лишало бы его телесных сил; поэтому при желании его можно было бы вытащить оттуда, а через четыре часа подвер­гнуть той же самой пытке, и так до тех пор, пока он не заговорит.

Однако суд не счел уместным использовать какую- либо пытку, отличную от той, которая была в то время в ходу.

Тем не менее какое-то время судьи пребывали в сомне­нии.

Они не могли решить, следовало ли подвергать пре­ступника допросу с пристрастием до того, как он будет приговорен к смерти?

Обычные судебные процедуры не позволяли этого, ибо допрос с пристрастием применялся лишь в двух случаях: перед вынесением приговора, чтобы получить доказа­тельство преступления, и после вынесения приговора, чтобы выявить сообщников и подстрекателей.

Так вот, получалось, что необходимости в таком допросе в первом случае не было, поскольку преступник, захваченный в момент совершения преступления не только не отрицал его, но еще и похвалялся им.

Благодаря розыскам судьям удалось обнаружить судеб­ное решение, которое вывело их из затруднения.

Человек, с помощью яда покушавшийся на жизнь короля Людовика XI, до вынесения ему приговора несколько раз подвергался пытке, но в разные дни.

Парламенту ничего другого и не требовалось.

По прочтении этого документа суд вынес решение, что убийца будет подвергнут пытке трижды, в три разных дня.

Однако первое испытание он выдержал с таким вели­ким мужеством и его ответы были настолько сходны с теми, какие он давал прежде, что возникло опасение, как бы не лишить его сил, которые следовало заботливо беречь, чтобы он мог до конца претерпеть казнь.

Однако генеральный прокурор Ла Гель, который был болен, но, превозмогая недуг, приказал отнести его в зал судебных заседаний, дабы вместе с королевскими адво­катами вынести окончательное решение, и который полагал, что подобное преступление заслуживает самого жестокого наказания, потребовал, чтобы, помимо пытки клещами и раздробления конечностей, преступник дополнительно подвергся новой каре: пытку должны были проводить раскаленными докрасна клещами и в раны, нанесенные ими, следовало лить расплавленный свинец, кипящее масло, горящую смолу и смешанные вместе воск и серу.

Подобное предложение делалось впервые.

Оно было принято.

В итоге приговор был составлен в следующих выраже­ниях:

«Подсудимый объявляется обвиненным и изобличенным в преступлении, состоящем в оскорблении божественного и человеческого величия, в первую очередь в злодейском, гнус­ном и отвратительном цареубийстве, совершенном в отношении предоброй и достохвальной памяти особы покойного короля Генриха IV.

В наказание за совершенное преступление убийца приго­варивается к публичному покаянию перед главной дверью Парижской церкви, каковое он должен принести нагим, в рубахе, держа в руке пылающий факел весом в два фунта и заявляя, что он подло и изменнически убил короля двумя ударами ножа, нанесенными в тело; оттуда он будет пре­провожден на Гревскую площадь, где на эшафоте ему ста­нут рвать щипцами сосцы, плечи, ляжки, икры ног и пра­вую руку, державшую нож, которым он совершил цареубийство, и жечь их горящей серой, а в разорванные клещами места лить расплавленный свинец, кипящее масло, горящую древесную смолу и смешанные вместе воск и серу; после чего его тело будет растянуто и расчленено четырьмя лошадьми, его конечности и тело будут преданы огню, пре­вращены в прах и развеяны по ветру, его имущество конфи­скуют, родительский дом разрушат, отца и мать изгонят из Французского королевства, а прочих родственников при­нудят сменить имя».

Приговор был исполнен в тот же день, в какой его вынесли, и, чтобы увидеть казнь, все принцы, сеньоры, высшие должностные лица и государственные советники собрались в городской ратуше, тогда как весь простой люд Парижа столпился на Гревской площади.

Вначале у судей была мысль сжечь преступнику руку на том самом месте, где он совершил цареубийство. Однако они рассудили, что пространство там настолько тесное, что лишь несколько человек смогут стать свиде­телями этого истязания, предваряющего казнь, и к тому же такое ее начало способно лишить убийцу сил, кото­рые понадобятся ему, чтобы претерпеть другие муки.

Перед тем как его отвели на Гревскую площадь, была предпринята последняя попытка устроить ему допрос с пристрастием. Его ноги поместили в испанские сапоги. Когда был вбит первый клин, из уст приговоренного вырвались громкие крики, но никакаких признаний он не сделал.

— Боже мой! — вскричал он. — Сжальтесь над моей душой и простите мне мое преступление, но накажите меня вечным огнем, если я сказал не все!

После второго клина он потерял сознание.

Было решено, что продолжать пытку бесполезно, и им завладел палач.

Как и все фанатики, преступник судил о совершенном им злодеянии в соответствии с собственными взглядами и полагал, что народ будет благодарен ему за это убий­ство. И потому он был крайне удивлен, когда, выйдя из Консьержери, увидел, что его встречают шиканьем, угро­зами и проклятиями.

Под это улюлюканье толпы он приблизился к собору Парижской Богоматери. Там он бросился ничком на землю, опустил конец своего факела и выказал величай­шее раскаяние.

Это было тем более поразительно, что, перед тем как покинуть тюрьму, он еще поносил короля и прославлял свое преступление.

Изменение, которое произошло в нем за время корот­кого пути, отделявшего тюрьму от эшафота, было чрез­вычайно сильным, ибо в ту минуту, когда он готовился выйти из повозки, сопровождавший его доктор бого­словия Филсак, желая дать ему отпущение грехов, при­звал его поднять глаза к небу.

Но он ответил ему:

— Я ни за что не сделаю этого, святой отец, ибо недо­стоин смотреть на него.

Затем, когда отпущение грехов ему было дано, он про­изнес:

— Святой отец, я согласен на то, чтобы данное вами отпущение грехов обратилось в вечное проклятие, если я скрыл хоть часть правды.