— Простите меня, святые отцы: я трудился. А когда я тружусь во имя моего народа, это значит, что я творю молитву. Трудиться вместо того чтобы молиться, это покидать Бога ради Бога.

Он вернулся в Лувр, но, перед тем как сесть за стол, пожелал увидеть некоего Дескюра, который по его при­казу производил разведку переправы через реку Семуа.

Переправа была легкой, удобной и безопасной благо­даря соседству с областью Шато-Рено, принадлежавшей принцессе де Конти как ее полновластной владетель­нице.

Эти известия чрезвычайно обрадовали короля. Прежде ему докладывали, что маркиз де Спинола захватил там все переправы, а из донесения Дескюра стало ясно, что все это совершенно не так и, кроме того, что королев­ская армия поддерживается герцогом Неверским в пре­восходном состоянии, что к ней присоединились швей­царцы, а обозы и артиллерия находятся в полной боевой готовности.

Затем он отобедал, вызвав к себе во время обеда г-на де Нерестана, чтобы поблагодарить его за исправное состояния полка, находившегося под его командованием, и за быстроту, с какой этот полк был снаряжен; заодно он уверил г-на де Нерестана, что все издержки, какие тот понес в связи с этим, будут ему возмещены.

— Государь, — ответил г-н де Нерестан, — я ищу воз­можность послужить вашему величеству, не думая при этом ни о каких возмещениях, ибо пребываю в уверен­ности, что в царствование такого великого и щедрого короля никогда не буду испытывать нужду.

— Да, вы правы, господин де Нерестан: дело поддан­ных — забывать об оказанных ими услугах, а дело коро­лей — помнить о них. Мои слуги должны полагаться на меня, а я должен заботиться о них. Правда, те, кому я сделал добра больше, чем вам, не столь признательны мне, как вы. Как раз великие благодеяния и порождают великую неблагодарность.

Едва он произнес эти слова, в обеденную залу вошли его старшая дочь, Изабелла Французская, его вторая дочь

Кристина, будущая герцогиня Савойская, и мадемуазель де Вандом.

Король спросил детей, пообедали ли они.

Госпожа де Монгла, их гувернантка, ответила, что по ее распоряжению принцесс покормили обедом в Сен-Дени, куда они ездили осматривать мощи и сокровищ­ницу.

— Вы хорошо развлеклись? — спросил король.

— Да, — ответила мадемуазель де Вандом, — вот только герцог Анжуйский сильно расплакался.

— И почему же? — поинтересовался король.

— Да потому, что, когда герцог спросил, кто лежит в гробнице, которую он разглядывал, ему ответили, что это вы.

— Значит, он любит меня, бедный ребенок! — вос­кликнул король. — Вчера, во время церемонии, не видя меня, он без конца кричал: «Папа!»

После обеда Генрих IV задержался и долго беседовал с президентом Жанненом и Арно, управляющим финан­сами, говоря им, что он решил работать над реформой государства, облегчить нужду и угнетение своего народа, не терпеть более во Франции иной власти, кроме власти добродетели и заслуг, бороться с продажностью чиновни­ков, оскверняющих все самое святое, и умоляя своих славных слуг добродетельно и смело содействовать его начинаниям.

Затем он проследовал в покои королевы, сопровожда­емый лишь маркизом де Ла Форсом.

Королева находилась в своем кабинете, отдавая там распоряжения по поводу всего, что ей было необходимо для пышности и великолепия ее торжественного всту­пления в столицу.

В тот момент, когда Генрих появился на пороге, она призывала епископа Безье, своего главного духовника, отправиться в Консьержери, чтобы вместе с двумя или тремя парламентскими докладчиками просьб и жалоб содействовать освобождению из-под стражи узников. Услышав, что герцогиня де Гиз заявила о своем намере­нии отправиться в город, король произнес:

— Оставайтесь здесь, кузина, мы повеселимся вместе.

— Это невозможно, государь, — ответила герцогиня, — я созвала собрание нескольких адвокатов Парламента.

— Ну что ж, — сказал он, — тогда я схожу повидаю принцессу де Конти; кроме того, у меня есть большое желание пойти в Арсенал, но если я туда приду, то непре­менно рассержусь.

— Так не ходите туда, государь, оставайтесь с нами и сохраняйте хорошее настроение.

Невзирая на это приглашение, он вышел из кабинета королевы и направился в собственный кабинет, чтобы написать какое-то письмо. Он находился под гнетом того возбуждения, какое терзает людей, которым угрожает великое несчастье и которых инстинкт подталкивает к тому, чтобы его избежать.

Он сел за стол, взял перо, бумагу и начал писать.

Однако уже на пятой строчке Генрих остановился, велел позвать Ла Клавари, которого он отправил перед этим к послу Венеции в связи с ссорой, затеянной тем с послом Испании во время коронации королевы, побесе­довал с ним несколько минут и продолжил писать; затем, закончив писать и вручив письмо тому, кто его ожидал, он подошел к окну и, поднеся руку ко лбу, произнес:

— Господи! Что же это тут так сильно тревожит меня?

Затем он вышел из своего кабинета и вернулся в покои королевы.

Там он столкнулся с канцлером и долго разговаривал с ним о своих планах на будущее, словно, перед тем как покинуть этот свет, торопился приобщить главного чиновника судебного ведомства к своим последним замыслам.

После этой беседы они расстались.

— Государь, — произнес канцлер, — я иду исполнять ваши указания.

— Ну а я, — ответил король, обнимая его, — иду про­щаться с женой.

С этими словами он снова вошел в кабинет королевы и там принялся играть со своими детьми.

— Не знаю, что со мной происходит сегодня, суда­рыня, — сказал он королеве, — но дело в том, что я никак не могу решиться выйти от вас.

— Так и оставайтесь здесь, — сказала королева. — Кто вас заставляет выходить в город?

Повернувшись к Витри, капитану своих гвардейцев, король промолвил:

— Витри, ступайте во дворец и отдайте распоряжения в отношении королевского пиршества. Сам я приду туда завтра в шесть часов, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.

— Государь, — ответил Витри, — я повинуюсь вашему величеству, но предпочел бы остаться здесь.

— И почему же?

— Государь, я не могу находиться в двух местах одно­временно. Когда я вижу, как вы без телохранителей охотитесь или без должного сопровождения прогуливаетесь, у меня на душе нет ни секунды покоя. Судите сами, каковы же мои страхи в данную минуту, в этом огромном городе, полном невероятным количеством неизвестных лиц и приезжих.

— Полно, полно, Витри, вы просто подхалим и хотите остаться здесь, чтобы поболтать с дамами. Делайте то, что я вам сказал: вот уже пятьдесят лет я охраняю себя без всякого капитана гвардейцев и сегодня буду пре­красно охранять себя сам.

— Ну, что касается этого, — отвечал Витри, — то нет никакой надобности, чтобы вы, ваше величество, охра­няли себя сами. Внизу у меня дюжина ваших гвардейцев, которые могут сопровождать вас, если вы этого пожела­ете.

Витри вышел.

После этого король вышел на крыльцо покоев коро­левы и спросил, внизу ли его карета.

Ему ответили, что карета ждет его.

Эти слова услышал человек, сидевший на каменной тумбе возле ворот Лувра, где лакеи ожидали своих господ. Человек этот, на которого никто не обратил внимания, поднялся и, стоя между первыми и вторыми воротами, стал поджидать короля.

Король вернулся в кабинет, трижды попрощался с королевой, обнимая ее, как если бы его сердце выказы­вало печаль из-за того, что ему приходится отделяться и отрываться от ее сердца.

— Государь, — произнесла при виде этой ласки мар­шальша де Ла Шастр, — мне думается, что ваше величе­ство с каждым днем все сильнее влюбляется в королеву.

— И что же, маршальша, вы хотите сказать по этому поводу?

— Я хочу сказать, государь, что ваши верные слуги получают от этого великое удовлетворение.

— А я великую радость, — промолвила королева.

Генрих в третий раз обнял Марию Медичи и вышел.

Спускаясь с малого крыльца, он встретился с марша­лом Буа-Дофеном и дал ему приказ быть готовым отпра­виться в армию.