И в самом деле, настал момент убить короля. Он только что поручился за безопасность Голландии и отверг двойной испанский брак.

Поспешно вернувшись в Париж, чтобы исполнить свой замысел, Равальяк остановился у своей прежней хозяйки и, зная ее как доверенное лицо врагов короля, поведал ей о своих планах.

Несчастная женщина была легкомысленной и ветре­ной, но у нее было доброе сердце, сердце француженки; планы Равальяка ее испугали, и она решила спасти короля.

Все это происходило в самый разгар безумной любви Генриха IV к мадемуазель де Монморанси, и он не думал ни о чем, кроме бегства в Испанию своего племянника Конде. Правда, тот позаботился напомнить королю, что живет у его врагов.

Действуя якобы в интересах народа, он выступил с воззванием против короля.

Это воззвание вызвало сочувствие у знати и высших парламентских чинов — двух классов, недовольных коро­лем.

Пошли разговоры, что все дети короля вовсе не от него и потому лучше будет, если трон унаследует Конде, а не какой-нибудь бастард.

Все забыли, что, по всей вероятности, Конде и сам был бастард.

Между тем 10 февраля 1610 года Генрих IV заключил военный союз с протестантскими князьями; он напал на Испанию и Италию, и три его армии одновременно всту­пили в Германию, причем во главе этих трех армий сто­яли три протестанта.

Что же касается герцога д'Эпернона, главнокоманду­ющего пехотой и покорнейшего слуги иезуитов, против которых, в действительности, двинулись эти войска, то его оставили в Париже.

Незадолго до этого Генрих IV приказал отрубить голову одному из его людей, который нарушил королевский указ, направленный против дуэлей.

Кроме того, в это же самое время король, проявив неосторожность, позволил унизить человека куда более опасного, чем герцог д’Эпернон. То был галантный кава­лер королевы, метр Кончино Кончини.

Однажды, когда парламентские чины торжественно шествовали один за другим в своих красных мантиях и все, согласно этикету, обнажали перед ними голову, он один не снял с головы шляпу.

Президент Сегье, проходя мимо него, протянул руку, снял с его головы шляпу и положил ее на землю.

В другой день все тот же Кончино Кончини, делая вид, что ему неизвестны привилегии Парламента, вошел в сапогах со шпорами, со шпагой на боку и в украшен­ной плюмажем шляпе на голове в следственную палату.

На этот раз расквитаться с ним было делом всего- навсего писцов: они набросились на него, и, хотя фан­фарон имел при себе дюжину слуг, его на славу поколо­тили и потрепали, сбив с него спесь, а людям, прибежавшим к нему на помощь, хватило времени ровно на то, чтобы запихать его в какой-то стенной шкаф, откуда он выбрался лишь вечером.

Кончини пожаловался королеве, а королева пожалова­лась королю.

Но, как нетрудно понять, король признал правоту пре­зидента Сегье и даже мелких писцов.

Королю доложили, что Кончини угрожал парламент­ским чинам своей шпагой.

— Ну-ну, пусть угрожает! — откликнулся король. — Их перо куда острее, чем шпага итальянца!

Королева была страшно раздражена.

В самый разгар этого раздражения королеве передали, что г-жа д’Эскоман хочет сообщить ей сведения, необхо­димые для спасения короля, и в доказательство предла­гает перехватить на следующий день некие письма, при­сланные из Испании.

В течение трех дней королева отделывалась обещани­ями выслушать ее, но в итоге так и не сделала этого.

Госпожа д’Эскоман, напуганная подобным молчанием со стороны женщины, когда речь шла о спасении ее мужа и ее короля, бросилась на улицу Сент-Антуан, чтобы рассказать все отцу Котону, исповеднику короля.

Однако ее не приняли там.

Она начала настаивать, но все кончилось разговором с главным попечителем иезуитской общины, который отказался уведомить отца Котона о приходе посетитель­ницы и ограничился тем, что произнес:

— Я вопрошу небеса, что мне следует делать.

— А что если тем временем короля убьют?! — восклинула г-жа д’Эскоман.

— Женщина, не суйся не в свое дело! — ответил ей иезуит.

На следующий день г-жа д’Эскоман была арестована.

Согласимся, что она это вполне заслужила.

Однако слухи о ее аресте могли дойти до короля.

Что ж! Прежде, чем эти слухи дойдут до короля, он будет убит.

Несчастная узница была настолько далека от понима­ния того, откуда исходил приказ о ее аресте, что продол­жала взывать к королеве.

Королева, со своей стороны, пустила в ход все, чтобы стать регентшей; отъезд короля и опасности, которым он подвергался, находясь в армии, служили достаточно вескими предлогами для этого; их повторяли так долго и упорно, что королю это наскучило и он согласился на ее коронование: королева совершила торжественный въезд в Сен-Дени и была коронована там.

Но, как истинный гасконец, король уклонился от главного: он позволил короновать королеву, но не назна­чил ее регентшей, предоставив ей лишь голос в совете, и только.

Это было одновременно больше и меньше того, что она требовала; король же стал после этого еще печаль­нее, чем прежде. Это видно из «Мемуаров» Сюлли, кото­рый говорит там напрямик:

«Король ожидал от этого коронования величайших бед».

Все лица вокруг него были хмурые, а веселый гасконец любил веселые лица. Он любил народ, и ему нужно было верить, что и народ его любит, ведь в противном случае народ не был бы счастлив.

Однажды, когда король проходил мимо кладбища Не­винноубиенных, наверное в ста шагах от того места, где впоследствии он был убит, какой-то человек в зеленом крикнул ему:

— Государь, во имя Спасителя и Пресвятой Девы, мне надо с вами поговорить!

То был Равальяк.

По его словам, он взывал к королю, чтобы предупре­дить его. Он хотел спросить короля, действительно ли тот хочет объявить войну папе?

Несомненно, жизнь короля зависела от его ответа.

Он хотел также узнать у короля, правда ли, что гуге­ноты готовят побоище католиков.

Несчастный напоминал одержимого и не мог долго находиться на одном месте; в один прекрасный день он решил укрыться в монастыре фельянов, но они не захо­тели держать его у себя.

И тогда он постучался в дверь монастыря иезуитов.

Однако иезуиты выпроводили его, выставив предло­гом, что он явился из монастыря фельянов.

Впрочем, он говорил о своем замысле всем и у всех спрашивал совета, так что, встречаясь, люди говорили друг другу:

— Знаете, а ведь убийца-то короля сейчас в Париже.

Но в один прекрасный день он покинул Париж и вер­нулся в Ангулем.

Как видно, он еще пребывал в нерешительности; однако, по его словам, Святые Дары вернули ему силы.

Он приехал в Париж в апреле 1610 года, намереваясь совершить задуманное.

Поселившись на постоялом дворе, он взял там нож и спрятал его в рукаве.

Затем, под влиянием новой волны угрызений совести, он опять покинул Париж и направился в Ангулем. Больше того: опасаясь, что вид ножа может послужить для него соблазном, он укоротил лезвие на дюйм, обло­мав его о проезжавшую мимо телегу.

Однако в Этампе вид распятия вернул ему присутствие духа.

Он увидел перед собой не Христа, распятого евреями, а веру, распятую протестантами.

Исполненный ярости, он вернулся в Париж.

Тем временем г-жа д'Эскоман продолжала неустанно и изо всех сил бороться.

Через мадемуазель де Турне, приемную дочь Монтеня, она сумела передать сообщение о готовящемся убийстве одному из друзей Сюлли.

Друг Сюлли поспешил в Арсенал, и там он, Сюлли и его жена стали совещаться, что им следует предпринять.

Сообщение г-жи д’Эскоман передали королю, но как бы между прочим, не особенно настаивая на его досто­верности, со словами, что если он пожелает, то с двумя этими женщинами побеседуют.

Но Генрих, казалось, устал от борьбы, осознавая, про­тив кого он борется.

К тому же, через три дня он должен был уехать.

Он даже не вспомнил, что и Колиньи был убит за три дня до своего отъезда.