— Докажите же ту великую храбрость, какой вы похва­ляетесь, сударь, и умрите спокойно, как и подобает уме­реть христианину.

Однако Бирон, с видом ошеломленного ударом и обе­спамятевшего человека, принялся оскорблять канцлера, называя его бессердечным истуканом и носа­той бледной рожей.

Выкрикивая все эти оскорбления, он ходил по камере взад и вперед, пытаясь корчить из себя шута, но лицо его при этом было чудовищно искажено.

После потока бессвязных и почти бессмысленных слов, криков о своих долгах и о том, что должны ему, о любовнице, которую он оставлял беременной, Бирон в конце концов пришел в себя и продиктовал завеща­ние.

В четыре часа его отвели в часовню. Он молился около часа, а по окончании молитвы вышел оттуда.

За это время во дворе тюрьмы установили эшафот.

— О! — воскликнул он при виде эшафота и отступил на шаг.

Затем, увидев у ворот незнакомого человека, который явно его ждал, он спросил, обращаясь к нему:

— Кто ты такой?

— Монсеньор, — смиренно ответил тот, — я палач.

— Уйди прочь, уйди! — вскричал Бирон. — Не прика­сайся ко мне до последней минуты. Если ты прибли­зишься ко мне до этого, я задушу тебя.

Затем, повернувшись к солдатам, охранявшим ворота, он промолвил:

— Друзья мои, добрые мои друзья, прошу вас, разне­сите мне голову выстрелом из мушкета.

Его хотели связать.

— Не надо, — заявил он, — я не грабитель.

Потом, обращаясь к немногим присутствующим, кото­рых собралось во дворе человек пятьдесят, он сказал:

— Господа, вы видите человека, которого король велел убить за то, что он добрый католик.

Наконец он решился подняться на эшафот, но, оказа­вшись там, стал ко всему проявлять придирчивость. Пре­жде всего, он пожелал быть казненным стоя; затем не захотел, чтобы ему завязывали глаза; потом захотел, чтобы это было сделано его носовым платком, но платок оказался чересчур коротким.

Люди, пришедшие наблюдать за тем, как он будет умирать, сильно тревожили его.

— Что делают здесь все эти негодяи? Не знаю, что мне мешает взять твой меч, — сказал он палачу, — и напасть на них.

Он вполне был способен сделать это, а при его силе здесь началось бы побоище.

Несколько присутствующих, услышав его слова, уже стали поглядывать на ворота.

Палач понял, что так он никогда не доведет дело до конца и что ему следует покончить с ним, пустив в ход хитрость.

— Монсеньор, — сказал он, — поскольку час вашей казни еще не наступил, вы должны воспользоваться этой отсрочкой и прочесть молитву «In manus»^[33].

— Ты прав, - промолвил Бирон.

И, молитвенно сложив руки и склонив голову, он начал молиться.

Палач воспользовался этой минутой, подошел к нему сзади и с удивительной ловкостью снес ему голову с плеч.

Голова скатилась с эшафота.

Обезглавленное тело осталось стоять на ногах, судо­рожно перебирая руками. А затем в свой черед рухнуло, словно подрубленное дерево.

Тем временем, по словам испанского посла, король так осунулся, как если бы это его должны были каз­нить.

Неделю спустя он полагал, что умирает от диареи.

Впредь его присказкой стали слова:

— Это сущая правда, как и то, что Бирон был предате­лем!

Вернемся, однако, к г-ну Принцу.

Господин Принц, как в то время уже называли г-на де Конде и как впоследствии называли старших сыновей в этой семье, был весьма беден. От своих имений он полу­чал ежегодный доход всего лишь в десять тысяч ливров; однако иметь его своим зятем было великой честью.

Господин де Монморанси дал в приданое своей дочери сто тысяч экю, а король, как и обещал, назначил своему племяннику ежегодную ренту в сто тысяч ливров.

Свадьба принца де Конде и мадемуазель де Монмо­ранси сопровождалась празднествами, подобно королев­ской свадьбе. Были устроены конные состязания, и ко­роль участвовал в скачках за кольцом, облаченный в короткий камзол из пахучей кожи и с рукавами из китай­ского атласа.

К несчастью, вечером после свадьбы августейшего влюбленного прихватила подагра.

Теперь она была его королевой, и этой королеве ему пришлось дать место в своей постели.

Его единственное развлечение состояло теперь в том, что ему читали вслух «Астрею», а поскольку он не мог уснуть, чтецы сменяли друг друга, продолжая чтение.

Чтобы вырвать его из постели, понадобилось серьез­ное политическое событие.

Двадцать пятого марта 1609 года умер герцог Клевский. Немедленно встал вопрос о Рейне, и началось соперничество между Францией и Австрией.

Король, объявил себя излечившимся, поднялся с постели, показался в Париже, отправился охотиться на сорок на лугу Пре-о-Клер и заказал себе новые доспехи.

Бракосочетание красавицы Шарлотты сделало короля еще более влюбленным в нее, чем прежде. Он обхаживал принцессу до тех пор, пока не добился от нее, что однажды вечером она появилась на своем балконе, рас­пустив волосы и стоя меж двух факелов. Увидев ее такой, с этими прекрасными волосами, ниспадающими почти до пят, король подумал, что от счастья он вот-вот лишится чувств.

— Боже правый! — воскликнула она. — Бедняга, он сошел с ума!

Подобное безумие, при всей его нелепости, всегда чуточку трогает женщин. И потому король сумел добиться от принцессы позволения на то, что по его заказу знаме­нитый художник по имени Фердинанд тайком напишет с нее портрет! Бассомпьер, питавший надежду урвать во всей этой истории что-нибудь лично для себя, сделался наперсником и вестником пылкого влюбленного. Он унес еще совершенно не просохший портрет, а так как сделать это нужно было незаметно, свернув холст в рулон, то пришлось смазать его свежим сливочным мас­лом, чтобы изображение на нем не стерлось.

Этот портрет окончательно свел короля с ума.

Но прежде всего короля сводило с ума его положение подле королевы. Незадолго до начала своей влюбленно­сти в мадемуазель де Монморанси он дошел до того, что пообещал Марии Медичи дать ей клятву не иметь больше любовниц, если она изъявит согласие удалить от двора Кончини; затем, чтобы дать ей доказательство, что он еще способен любить, король пошел на близость с ней, следствием чего стала беременность.

Беременность завершилась рождением дочери, един­ственного ребенка, который определенно был от Ген­риха IV: то была будущая королева Англии.

Эта близость супругов последовала за их крупной политической ссорой: король наотрез отказывался устра­ивать браки своих детей в Испании, опасаясь влияния иезуитов. Он хотел выбирать партии для своих детей в Лотарингии и Савойе, однако королева считала такие брачные союзы недостойными.

Супружеская близость короля и королевы сильно уяз­вила Кончини: он не мог простить королеве ее невер­ность. Недалекую Марию Медичи стали убеждать, что Генрих пошел на близость с ней лишь для того, чтобы отравить ее и жениться на мадемуазель д'Антраг. Коро­лева поверила в это, перестала есть вместе с королем и ела в собственных покоях, отказываясь от блюд, которые он посылал ей со своего стола.

Между тем из Италии прибыл некий человек по имени Лагард, нечто вроде нормандского кондотьера. Он воз­вращался с войны с турками и по пути остановился в Неаполе. Там он виделся с Гизами и свел знакомство со старыми злоумышленниками-лигистами, а также с Эбе­ром, секретарем Бирона.

Лагард рассказал, что, обедая как-то раз вместе с Эбе­ром в доме одного из лигистов, он увидел, как туда явился и сел за обеденный стол какой-то высокий чело­век в фиолетовом одеянии, сказавший во время обеда, что он отправляется во Францию и убьет там короля. Вышеупомянутому Эберу такие речи показались доста­точно серьезными, чтобы поинтересоваться именем этого человека, и в ответ он услышал, что незнакомца зовут Равальяком.

Этот Равальяк был связан с г-ном д'Эперноном и при­вез в Неаполь письма от него.

Вдобавок, Лагард сказал, что после этого его повели к иезуиту по имени отец Алатон, который был дядей пер­вого министра Испании, и что там его побуждали убить короля, действуя сообща с Равальяком. Для этого следо­вало выбрать момент, когда король будет охотиться.