дней спустя о свадьбе принца де Конде и мадемуазель де Монморанси было объявлено при дворе.

Обручение состоялось в начале марта 1609 года.

Угодно вам узнать, что представлял собой отец Вели­кого Конде? Я знаю, что это не очень занимательно, но не все ли равно?

Это был молодой человек двадцати лет от роду, пита­вший, как мы уже говорили, отвращение к женщинам, которое он передал по наследству своему сыну; скрыт­ный, молчаливый, угодливый, маленький и бедный. Как уверяли, он вовсе и не был Конде; прежде Конде были весельчаками, а начиная с него они усвоили трагическое выражение лица и такое же сознание. Он родился, когда его мать находилась в тюремном заключении за отравле­ние. Кого? Вероятно, собственного мужа, умершего чересчур скоропостижно, чтобы его смерть сочли есте­ственной, особенно когда эта смерть совпала с бегством юного пажа-гасконца, которого так и не смогли поймать. Тем временем родился наш Конде; отсюда и сомнение.

Со стороны короля все было отлично рассчитано; находясь рядом с этим угрюмым и. мрачным человеком с его итальянскими наклонностями, мадемуазель де Мон­моранси непременно должна была начать искать утеши­телей. Король уже не годился на роль юного утешителя, он это прекрасно знал, но он знал также и то, что пре­обладающей чертой характера мадемуазель де Монмо­ранси было честолюбие.

XIII

Мы только что заметили, что перескочили через одно из самых важных событий царствования Генриха IV: суд и казнь Бирона.

Как уже говорилось, он был отправлен послом к коро­леве Елизавете.

Несомненно, королева знала то, что, впрочем, было известно всем, а именно, что Бирон замышляет вместе с герцогом Савойским заговор против Генриха IV, ибо она без конца поучала Бирона, то и дело говорила ему о Ген­рихе IV как о лучшем и величайшем из всех существова­вших когда-либо королей, ставя ему в упрек лишь то, что он чрезмерно добр.

Елизавета пошла еще дальше. Однажды она показала ему из окна голову Эссекса, того молодого красавца, 146

которого она так любила: как говорили, причиной ее смерти стало горе, вызванное тем, что она приказала его убить.

Эта голова, даже спустя год после того, как ее отде­лили от тела, все еще была выставлена в Лондонском Тауэре как страшное напоминание предателям.

— Посмотрите на голову этого человека, казненного в возрасте тридцати трех лет, — сказала она. — Его погу­била гордыня: он решил, что короне без него не обой­тись, и вот чего он добился. Если мой брат Генрих пове­рит мне, он сделает в Париже то, что я сделала в Лондоне: он отрубит головы всем предателям, от первого до последнего!

К тому времени, когда Бирон вернулся во Францию, у короля уже не было никаких сомнений в его виновности. Ему все стало известно от Ла Фена, одного из агентов маршала.

Бирон находился в одной из своих бургундских крепо­стей. Речь шла о том, чтобы его разоружить.

Сюлли послал Бирону письмо с приказом отправить в столицу все его пушки, оправдывая это тем, что они устарели и их необходимо заменить новыми.

Бирон не осмелился ответить отказом.

После этого письмо ему написал король:

«Приезжайте повидаться со мной. Я не верю ни еди­ному слову из всего того, что Вам ставят в упрек, и все эти обвинения считаю лживыми. Я Вас люблю и буду любить всегда».

И это была правда.

Бирон не мог удержаться в своих крепостях, не имея пушек. Разумеется, он мог бы бежать, но ему было трудно отказаться от того блестящего положения, какое он зани­мал во Франции; кроме того, он не верил, что королю так уж все хорошо известно, или, по крайней мере, верил, что никаких доказательств заговора ни у кого нет.

Испанец Фуэнтес и герцог Савойский побуждали его взять, как говорится, быка за рога и упорно отпираться.

У ворот Фонтенбло маршала поджидал предавший его Ла Фен. Речь шла о том, чтобы столкнуть Бирона в глу­бину пропасти, а иначе поплатиться за все пришлось бы самому Ла Фену.

— Мужайтесь и отвечайте зубасто, сударь! — шепнул он маршалу. — Король ничего не знает.

Бирон был уже во дворце, в то время как многие еще говорили, что он туда не приедет.

Даже сам король, подобно другим, повторял это утром 13 июня 1602 года, прогуливаясь по саду Фонтенбло.

Внезапно он увидел маршала.

Первым побуждением короля было подойти к Бирону и обнять его.

— Вы хорошо сделали, что приехали, — сказал он ему.

А затем, улыбаясь и в то же время с угрозой в голосе, добавил:

— Ведь если бы вы не приехали, я бы отправился за вами сам.

С этими словами он увел маршала в одну из комнат дворца и там, оставшись один на один с ним, спросил его, глядя ему в лицо:

— Вам нечего мне сказать, Бирон?

— Мне? — откликнулся Бирон. — Нет, нечего. Я при­ехал узнать, кто выступает в роли моих обвинителей, и наказать их; только и всего.

Король, вполне искренний на этот раз, желал спасти Бирона. Генрих лгал лишь женщинам; он плохо умел скрывать свои мысли, имея дело с теми, кого любил, и, напротив, позволял им чересчур ясно видеть, что твори­лось его душе.

Днем он снова повел Бирона в запертый сад Фон­тенбло.

Там их нельзя было подслушать, но они были на виду у всех.

Бирон, по-прежнему горделивый, высоко держал голову и, казалось, высокомерно отстаивал свою невино­вность.

После обеда такая же прогулка и такая же панто­мима.

Король окончательно понял, что с подобным челове­ком ничего поделать нельзя.

Он заперся с Сюлли и королевой. Об этом тайном совещании известно лишь то, что на нем король все еще защищал Бирона.

Вечером короля предупредили, что Бирон намерева­ется бежать этой ночью и если откладывать его арест до утра, то будет уже слишком поздно.

До полуночи шла карточная игра. В полночь все разо­шлись, однако король задержал Бирона.

Во имя их старой дружбы Генрих убеждал его при­знаться в измене. Было очевидно, что признание спасло 148

бы Бирона. Покаявшийся Бирон был бы прощен. Но он остался холоден и отрицал все.

Эта трижды повторенная попытка спасти друга потре­бовала от Генриха, имевшего в руках все доказательства его вины, огромной выдержки.

С щемящим сердцем он удалился в свой кабинет.

Но, войдя туда, он не мог более сдерживаться и рас­пахнул дверь.

— Прощайте, барон де Бирон! — воскликнул Генрих, именуя его титулом, который он дал ему в годы молодо­сти.

Но ничто не подействовало, даже это напоминание о золотых днях юности.

— Прощайте, государь, — промолвил Бирон.

С этими словами он удалился.

Когда дверь за Бироном закрылась, он был уже обре­чен. В прихожей он оказался лицом к лицу с Витри, капитаном гвардейцев. Это был отец того, кто впослед­ствии убил Кончини.

— Вашу шпагу, — произнес Витри, обращаясь к нему и кладя руку на эфес.

— Полно тебе шутить! — ответил ему Бирон.

— Такова воля короля, — заявил Витри.

— Ах так! — воскликнул Бирон. — Отдать мою шпагу, которая так хорошо ему послужила!

И он протянул Витри шпагу.

Доказательства измены Бирона были настолько оче­видными, что Парламент единодушно, ста двадцатью семью голосами, приговорил его к смерти.

31 июля, в ту минуту, когда маршал менее всего ожи­дал этого, он увидел, что в камеру к нему входит весь суд в полном составе, канцлер, секретарь суда и сопрово­ждающие их лица.

В это время он был занят тем, что сопоставлял три или четыре астрологических календаря и изучал расположе­ние звезд и луны, пытаясь разгадать будущее.

Будущее, еще далекое для других, приближалось к нему: видимое, осязаемое, страшное.

Это была смерть предателя. Однако король позволил, чтобы маршал принял ее во дворе тюрьмы, а не на Гревской площади.

Перед тем как зачитать Бирону приговор, канцлер велел ему вернуть крест ордена Святого Духа.

Бирон вернул крест.

После этого канцлер произнес, обращаясь к нему: