Поведение его было безукоризненным. Однако в ком­нате у него не было изображений других святых, кроме как верхом на коне и с мечом в руке, вроде святого Мав­рикия и святого Мартина.

Другой сын г-на де Санси, исполнявший прежде долж­ность посла в Константинополе, тоже стал отцом- ораторианцем. Однажды он по пути заехал в монастырь кармелиток, основанный его дедом. Но монахини ока­зали ему почестей не больше, чем любому человеку, перед семьей которого у них не было никаких обязательств.

Он посетовал на это.

Когда же он заехал туда снова, настоятельница поже­лала загладить свою вину; однако случилось так, что как раз в это время ключ от решетки куда-то запропастился. Понадобилось полчаса, чтобы его найти, а затем потре­бовались всякого рода церемонии, чтобы уговорить настоятельницу приподнять ее покрывало.

Наконец она его подняла, и монах увидел желтое как лимон лицо.

— Черт бы побрал эту ханжу, — воскликнул он, — заставившую меня полчаса ждать обед и в итоге показа­вшую мне яичницу!

И он повернулся к ней спиной.

Вернемся к Сюлли.

Его первой должностью стало место проверяющего пропусков во время осады Амьена. Весьма невежествен­ный по части финансов, он, как только его назначили главноуправляющим финансами, взял себе в помощники некоего Анжа Каппеля, сьера дю Люа, который одновре­менно был сочинителем и, будучи верным своему началь­нику, что случается весьма редко, напечатал во время опалы Сюлли небольшую восхваляющую его книжицу, носящую название «Наперсник».

Из-за этой книжицы сьера дю Луа арестовали и заклю­чили в тюрьму.

Когда он предстал перед судебным следователем, тот спросил его:

— Обещаете ли вы говорить правду?

— Черт побери, — воскликнул сочинитель, — я поос­терегусь делать это! Ведь я стою сейчас перед вами лишь из-за того, что говорил правду.

Хотя Сюлли и занимал пост главноуправляющего финансами, кареты у него не было, и в Лувр он ездил н а чепраке, как говорили в ту эпоху, желая сказать «вер­хом». Было это проявлением его скупости? Или это про­истекало из того, что Генрих IV, не желавший, чтобы его паж ездил на иноходце, не хотел, чтобы его министр ездил в карете?

Маркиз де Кёвр и маркиз де Рамбуйе были первыми, кто обзавелся каретами. Второй оправдывался своим плохим зрением, а первый — слабостью ахиллова сухо­жилия. Король постоянно проявлял недовольство по их поводу, и они прятались, оказавшись на его пути.

Людовику XIII точно так же претило видеть вельмож, позволявших себе подобную роскошь. Как-то раз ему встретился г-н де Фонтене-Марёй, ехавший в карете.

— Почему мальчишка едет в карете? — поинтересо­вался король.

— Он едет жениться, — ответили ему.

Но это не было правдой.

Во времена Генриха IV мало кто даже знал, что такое лошади, обладающие иноходью. У одного лишь короля был иноходец, а позади него все ехали рысью.

Когда король назначил г-на де Сюлли главноуправ­ляющим финансами, этот человек сделал то, что обычно делают короли Франции, когда их призывают к власти: он составил перечень своего имущества и вручил его королю, поклявшись, что намерен жить лишь на свое жалованье и сбережения от доходов со своего поместья Рони.

Король, который был гасконцем, долго смеялся над этой поистине гасконской похвальбой.

— Право, — сказал он, — до нынешнего дня я никак не мог решить, шотландское у Сюлли происхождение или фламандское. Теперь ясно, что он шотландец.

— Но почему, государь? — спрашивали его.

— Да потому, что шотландцы — это северные гасконцы.

Дело в том, что Генрих IV видел лишь то, что он желал увидеть, свидетельством чего служит тот день, когда г-н де Прален вознамерился показать королю Бельгарда в спальне у Габриель. Так что Сюлли не обманул его своей мнимой непреклонностью.

Однажды, когда он с балкона наблюдал за тем, как Сюлли проходит по двору Лувра, Сюлли поклонился ему и, кланяясь, споткнулся и чуть было не упал.

— О, не удивляйтесь этому, — сказал король, обраща­ясь к тем, кто находился рядом с ним. — Если бы у самого горького пьяницы из моих швейцарцев голова кружилась от стольких же магарычей, сколько мзды взял этот человек, он растянулся бы во весь рост.

IX 

Сюлли, который пользуется столь широкой известностью после своей смерти, при жизни не особенно любили. Объясняется это его грубостью и неприветливым видом.

Однажды вечером, после обеда, пять или шесть сеньо­ров из числа тех, кого милостивее всего принимали в Лувре, явились на поклон к Сюлли в Арсенал.

Имена этих сеньоров не позволяли ему выставить их за дверь: имея право входить в покои короля, они вполне имели право входить и в покои Сюлли.

Так что он принял их, но с присущим ему хмурым видом.

— Что вам угодно, господа? — спросил он у гостей.

Один из них, полагая, что он и его товарищи будут лучше приняты, если сразу же известить главноуправля­ющего финансами, что никто из них не явился просить у него милостей, ответил:

— Будьте покойны, сударь, мы явились лишь ради того, чтобы увидеть вас.

— О, если вы пришли лишь ради этого, — ответил Сюлли, — то нет ничего проще.

И, дабы они могли его увидеть, повернулся к ним лицом, затем спиной, а потом вошел в свой кабинет и закрыл за собой дверь.

Один итальянец, из числа тех, кто приехал во Фран­цию вслед за Марией Медичи, неоднократно являлся к нему по денежному вопросу, но, встречая каждый раз грубый прием, не вытянул из Сюлли ни пистоля.

Выйдя в очередной раз из Арсенала, он проходил через Гревскую площадь как раз в то время, когда там вешали трех злоумышленников.

— О beati impiccati, — воскликнул он, — che non avete da fare con quel Rosny! (О счастливцы висельники, не имевшие дела с этим Рони!)

Неохота, с какой он давал деньги, чуть было не кон­чилась для него бедой. Прадель, бывший дворецкий ста­рого маршала де Бирона, человек, хорошо знакомый королю, никак не мог добиться справедливости от Сюлли, отказывавшегося платить ему жалованье. Однажды утром, когда Прадель проник в обеденную залу к Сюлли и тот начал настаивать, чтобы он оттуда убрался, а посетитель упрямо там оставался, Сюлли решил вытол­кать его в спину; но Прадель схватил с накрытого стола нож и заявил Сюлли, что, если тот коснется его хотя бы пальцем, он всадит ему нож в живот.

Сюлли укрылся в своем кабинете и дал слугам приказ выгнать Праделя вон.

Прадель отправился к королю.

— Государь, — сказал он, — по мне лучше быть пове­шенным, чем умереть с голоду, ибо это происходит быстрее. Если через три дня мне не выплатят жалованье, я с прискорбием извещу вас, что убил вашего главноуп­равляющего финансами.

И он в самом деле поступил бы так, как сказал; однако Сюлли, подчиняясь недвусмысленному приказу Ген­риха IV, выплатил Праделю все сполна.

Сюлли пришла в голову мысль, вполне, кстати, непло­хая, украсить главные дороги, посадив вдоль них вязы.

Эти вязы стали называть р о н и.

Главноуправляющего финансами ненавидели так сильно, что крестьяне рубили эти вязы, чтобы доставить ему неприятность.

— Это р о н и, — говорили они при этом, — сделаем из них б и р о н о в.

Бирон, напомним, в 1602 году был обезглавлен.

По поводу этого Бирона, о котором, естественно, у нас еще пойдет речь, как и о всех других великих людях эпохи царствования Генриха IV, Сюлли в своих «Мемуа­рах» рассказывает следующее:

«Господин де Бирон и двенадцать самых блестящих при­дворных никак не могли довести до ума балет, который они взялись разучить.

Чтобы балет состоялся, — добавляет он, — король при­казал мне прийти и взяться за это дело».

Вы вряд ли представляете себе Сюлли в качестве балет­мейстера, не так ли, дорогие читатели? И все же это было если и не его призванием, то, по крайней мере, предме­том его гордости. В отличие от Крийона, никак не жела­вшего научиться танцевать, поскольку для этого нужно было сгибаться и отступать, танцы были страстью Сюлли. Каждый вечер, вплоть до самой смерти Ген­риха IV, королевский камердинер по имени Ла Рош являлся к Сюлли и играл на лютне мелодии танцев, быв­ших в то время в моде, а Сюлли танцевал совершенно один, водрузив на голову причудливый колпак, который он обычно носил у себя в кабинете, и не имея других зрителей, кроме Дюре, именовавшегося позднее прези­дентом Шеври, и своего секретаря Ла Клавеля.