Она любила сказать то, что тогда называли красным словцом, а мы теперь называем остротой, и в этом отношении обладала определенным сходством с Генри­хом IV.

«Это была, — говорит Сюлли, — острая на язык говорунья, удачные шутки которой делали ее общество необычайно приятным для короля».

Не было у нее недостатка и в познаниях, и, если верить Эмери д'Амбуазу, одной из своих прелестных ручек она листала «Исповедь» святого Августина, а другой — «Галантных дам» Брантома.

Однако она была злой, вспыльчивой, мстительной и куда более честолюбивой, чем нежной. Генрих IV сомне­вался, что она когда-нибудь любила его, и с еще боль­шим основанием сомневаемся в этом и мы.

Ее притягательное средство состояло в том, чтобы по расчету поступать так, как мадемуазель де Тиньонвиль и Антуанетта де Пон поступали из чувства целомудрия.

«Люди, — говорит Сюлли, — которые могли завоевать признание лишь какими-нибудь придворными интригами и единственная заслуга которых состояла в умении с прият­ностью рассказать королю очередную небылицу, восто­рженно восклицать при каждом его слове и присутство­вать на тех увеселениях, где государи забываются, как и прочие смертные, эти люди выставляли ему в таком выгод­ном свете очарование, игривость, изящество и живость мадемуазель д'Антраг, что они зародили в нем желание увидеть ее, затем встретиться с ней вновь, а потом и полюбить ее».

Это отвращение Сюлли к мадемуазель д’Антраг, вна­чале лишь бессознательное, тотчас превратилось в нена­висть, когда Генрих IV попросил своего главноуправляю­щего финансами выплатить мадемуазель д’Антраг сто тысяч экю.

Это была цена, которую она или, скорее, ее отец назначили за ее любовь.

Сюлли, игравший при Генрихе IV роль резонера, заме­тил королю, что в то самое время, когда тот потребовал у него эту сумму, составляющую шестьсот или семьсот тысяч нынешних франков, ему нужно сделать запас в четыре миллиона для того, чтобы возобновить союз со швейцарцами.

Однако, несмотря на свои возражения, Сюлли был вынужден выплатить ей сто тысяч экю.

Но стоило мадемуазель д’Антраг получить эти деньги, как она, понимая, что теперь ее отказ должен казаться королю странным, решила ссылаться на отца и мать.

И потому она написала Генриху:

«Мой великий король! За мной наблюдают так при­стально, что у меня нет совершенно никакой возмож­ности дать Вам все доказательства благодарности и любви, в которых я не могу отказать величайшему королю и любезнейшему мужчине. Для этого нужен бла­гоприятный случай, но разве меня не лишают их всех с таким старанием и почти непреодолимой жестокостью? Я обещала Вам все, и я подарю Вам все; но для этого нужна возможность, а могу ли я ее иметь, находясь под надзором бдительных стражей, неотступно преследу­ющих меня? Не будем обольщаться: у нас никогда не будет свободы, если мы не добьемся ее от г-на и г-жи д'Антраг; теперь уже вовсе не от меня зависит, проявлю ли я благосклонность к Вам, ведь я к этому более чем расположена. Вы завладели моим сердцем, так разве нет у Вас права потребовать меня?»

Ну а средство добиться от г-на и г-жи д’Антраг несколько большей свободы состояло в том, чтобы дать мадемуазель д’Антраг брачное обещание.

Вначале Генрих отказался.

Но мадемуазель д’Антраг была так красива!

Генрих предложил дать устное обещание в присутствии родителей.

Мадемазель д’Антраг ответила:

«Мой дорогой государь, я завела разговор и беседовала с г-ном и г-жой д’Антраг. Надеяться не на что. Я ничего не понимаю в их поведении. Но что я точно могу сказать Вашему величеству, так это то, что они никогда не уступят, если, дабы обезопасить их честь, Вы не согла­ситесь дать им брачное обещание. Они не соглашаются на устное обещание, но исходит это не от меня. Они упорствуют, требуя письменного обещания. Однако это не значит, что я не объясняла им ненужность и неоправданность подобной формальности и не говорила, что письменное обязательство будет не более действенным, чем данное слово, ибо нет на свете духовного судьи, который мог бы вызвать в суд человека, обладающего таким мужеством, такой славной шпагой и всегда име­ющего для своих надобностей сорок тысяч хорошо воору­женных солдат и сорок готовых к бою пушек.

И все же, государь, коль скоро они упорно настаивают на этой пустой формальности, разве есть какой-нибудь риск в том, чтобы пойти навстречу их причуде? И, если Вы любите меня так, как я люблю Вас, разве можете Вы препятствовать тому, чтобы они были довольны мною? Выставьте все условия, какие пожелаете выста­вить; меня же удовлетворит все, в чем заверит меня мой возлюбленный».

Генрих был страстным игроком в подобных опасных любовных играх. Его легко можно было оторвать от игры, если он выигрывал, и никогда не удавалось сделать это, пока он был в проигрыше.

«В итоге, — говорит Сюлли, — эта спесивая и хитрая бабенка сумела так ловко увлечь короля и задурить ему голову, донимая его любовными письмами и ласковыми обе­щаниями, каждый день доходившими до его слуха, что он согласился дать обещание, без которого, как его убедили, ему никак не удалось бы получить то, за что им уже было так дорого заплачено».

К счастью, Сюлли был рядом.

Генрих IV ничего не предпринимал, не посоветова­вшись с ним.

И вот, находясь в Фонтенбло и готовясь сесть в седло, чтобы отправиться на охоту, Генрих IV послал за Сюлли и, взяв его за руку, переплел его пальцы своими, как он это обычно делал, когда намеревался обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, смущавшей его самого.

— Ну же, государь, — промолвил Сюлли, — в чем дело?

— Дело в том, мой дорогой Сюлли, — сказал король, — что, поскольку я делюсь с тобой всеми своими тайнами, у меня есть намерение доверить тебе один секрет, пока­зав, что я хочу сделать ради завоевания сокровища, кото­рое, возможно, мне не удастся найти.

И, вложив в руку Сюлли какую-то бумагу, он отвер­нулся в сторону, словно ему было стыдно видеть, как тот будет ее читать.

— Прочти это, — сказал он ему, — и выскажи мне свое мнение.

Сюлли прочел. То было брачное обещание короля мадемуазель д'Антраг.

Правда, это обещание предполагало выполнение одного условия.

Там говорилось, что Генрих обязуется жениться на мадемуазель д’Антраг лишь в том случае, если в течение года она произведет на свет ребенка мужского пола.

Закончив чтение, Сюлли подошел к королю.

— Ну, — спросил его Генрих, — что ты об этом дума­ешь?

— Государь, — ответил ему главноуправляющий финан­сами, — я еще недостаточно поразмыслил о деле, кото­рое так сильно волнует вас, и потому не готов высказать вам свое мнение.

— Ну же, ну же, говори откровенно, мой дорогой, — промолвил Генрих, — и не скрытничай. Твое молчание обижает меня больше, чем это могли бы сделать все твои возражения и все твои упреки; ибо по поводу вопроса, о котором идет речь и в отношении которого мне не при­ходится ждать твоего одобрения после тех ста тысяч экю, что я заставил тебя отдать и что еще держат тебя за сердце, я позволяю тебе говорить все, что угодно, и уве­ряю тебя, что меня это вовсе не рассердит. Так что говори откровенно и скажи мне, что ты об этом думаешь. Я этого хочу, я это приказываю.

— Государь, вы и вправду этого хотите?

-Да.

— И вы не рассердитесь, что бы я ни сказал и ни сде­лал?

— Нет.

— Государь, — произнес Сюлли, разрывая надвое брач­ное обещание, — вот мое мнение, раз уж вы хотите его знать.

— Черт побери! Что это вы натворили, сударь?! — вос­кликнул Генрих. — По-моему, вы сумасшедший!

— Да, государь, — ответил Сюлли, — я сумасшедший и даже глупец, и очень хотел бы им быть, если я буду один такой во всей Франции.