Госпожа д'Эгийон пребывала в крайнем волнении; не в силах более выдерживать зрелище агонии своего дяди, она удалилась к себе, рыдая, и пришлось пустить ей кровь.

Наутро врачи заявили, что они ничего больше не могут сделать для умирающего, и потому, как водится, оста­вили заботу о нем знахарям.

В одиннадцать часов утра он стал так плох, что пошли слухи о его смерти.

И тогда явился некий лекарь-шарлатан из Труа в Шам­пани, звавшийся Лефевром, и попросил позволения сде­лать попытку исцелить умирающего.

Его привели к кардиналу, и он заставил его принять какую-то пилюлю собственного приготовления. Несколько мгновений спустя больному стало заметно лучше.

В четыре часа дня король отправился в Пале- Кардиналь, надеясь застать своего министра мертвым, однако там он узнал, к своему великому разочарованию, что в состоянии умирающего произошло неожиданное улучшение.

Он вошел в покои Ришелье, чтобы убедиться в этом собственными глазами: кардинал, и вправду, словно вер­нулся к жизни!

Его величество оставался подле него около часа, и вышел оттуда весьма опечаленным: улучшение было налицо.

Следующая ночь прошла неплохо по сравнению с предыдущими: жар уменьшился настолько, что наутро все уже стали верить, будто кардинал выздоравливает.

Примерно в восемь часов он принял лекарство, кото­рое явно принесло ему облегчение и усилило надежды тех, кто его окружал. Один лишь больной не дал обма­нуть себя этим кажущимся возвращением здоровья, ибо, когда днем к нему пришел от имени королевы какой-то дворянин, чтобы справиться о его самочувствии, он отве­тил:

— Плохо, сударь! И потому скажите ее величеству, что если, на ее взгляд, у нее накопились за все эти годы жалобы на меня, я смиренно прошу ее простить мне при­чиненные ей обиды.

Дворянин удалился.

Едва дверь за ним затворилась, кардинал ощутил себя так, словно ему нанесли смертельный удар.

И тогда, повернувшись к г-же д'Эгийон, он произнес:

— Милая племянница, я чувствую себя очень плохо ... Я умираю ... Прошу вас, уйдите: ваша скорбь лишает меня твердости! Не стоит доставлять себе горе, наблю­дая, как я испускаю дух.

Госпожа д'Эгийон попыталась остаться, однако карди­нал адресовал ей столь нежный и одновременно столь умоляющий жест, что она удалилась, ни на чем более не настаивая.

Кардинал проводил ее взглядом, но, едва только она вышла, он впал в обморочное состояние, судорожно замахал руками, а затем откинул голову на подушку и испустил последний вздох.

Ему было пятьдесят восемь лет.

На этот раз он уже точно был покойником! Своей могучей рукой смерть подняла наконец гору, давившую на грудь королю!

И точно так же, как после смерти Дюбуа регент напи­сал графу де Носе: «Мертвая гадина не кусает!», Людо- вик XIII после смерти кардинала Ришелье отправил Тре­вилю, дез Эссару, Ла Салю и Тийаде письменные распоряжения вернуться из ссылки, выпустил из Басти­лии маршала де Витри, Бассомпьера и графа де Крамая и приказал, чтобы останки королевы-матери были пере­везены в Париж.

Как мы уже говорили, несчастная женщина умерла в доме своего художника Рубенса, не имея никакого дру­гого ухода, кроме того, что ей оказывала одна старая гувернантка, и никаких других денег, кроме тех, что ей из милости давал курфюрст. В своем завещании она попросила, чтобы ее останки перевезли в Сен-Дени; однако ненависть кардинала была упорной и неотступно преследовала мертвых не меньше, чем живых, и, чтобы не обижать его высокопреосвященство, король оставил тело своей матери гнить в той самой комнате, где она умерла!

Туда отправили дворянина, чтобы собрать и привезти во Францию эти несчастные останки, требовавшие себе места в королевской усыпальнице. В Кёльне прошла тор­жественная служба; затем катафалк двинулся по дороге во Францию. После двадцати дней пути гроб прибыл в Сен-Дени.

В это самое время при дворе заговорили о военном походе, но лишь для того, чтобы о чем-нибудь погово­рить, ибо при взгляде на короля никто ни в какие походы поверить не мог. Он так быстро менялся внешне и столь явным образом шел к могиле, что казалось, будто карди­нал из-под земли притягивает его к себе: будучи рабом этого человека при его жизни, король повиновался ему и после его смерти.

К концу февраля король сильно заболел. К несчастью, знаменитый дневник его врача Эруара обрывается на записях 1626 года, так что подробностей этой болезни известно немного.

Однако по тем симптомам, какие упоминаются исто­риками, можно судить, что это было воспаление слизи­стой оболочки желудка и кишок.

В первые дни апреля король, казалось бы, пошел на поправку: 2 апреля, после целого месяца страданий, он почувствовал себя лучше, поднялся с постели и принялся рисовать карикатуры: это занятие стало одним из послед­них развлечений в его жизни.

Третьего апреля он поднялся, как и накануне, и поже­лал прогуляться по галерее. Сувре, первый дворянин королевских покоев, и Шаро, капитан королевских гвар­дейцев, поддерживали его с боков и помогали ему идти, в то время как его камердинер Дюбуа шел за ними сле­дом и нес стул, на который король садился через каждые десять шагов.

Это была его последняя прогулка.

Иногда он еще вставал с постели, кое-как добираясь от кровати до кресла, а от кресла до окна, но больше уже не одевался и слабел на глазах вплоть до воскресного дня 19 апреля.

Утром этого дня, весьма скверно проведя ночь, он ска­зал, обращаясь к тем, кто его окружал:

— Господа, я чувствую себя совсем плохо и понимаю, что мои силы начинают убывать ... Этой ночью я обра­тился с молитвой к Господу.

Присутствующие почтительно внимали ему, ожидая, что его величество скажет, какую молитву он сотворил.

— Я молил Господа, — продолжил Людовик XIII, — чтобы он соблаговолил сократить мои страдания, если уж он решил так распорядиться мною.

Затем он обратился к Бувару, своему врачу, которого мы видели у изголовья кардинала:

— Вы знаете, Бувар, что у меня уже давно мрачные мысли по поводу этой болезни; скажите мне ваше откро­венное мнение о моем положении.

— Государь ... — нерешительно начал Бувар.

— Уже несколько раз я задавал вам этот вопрос, но вы не пожелали дать мне на него ответ; и потому я дога­дался, что болезнь моя неизлечима, догадался, что мне предстоит умереть, и сегодня утром вызвал епископа Мо, моего исповедника.

— С какой целью, государь? — спросил Бувар.

— Я хочу исповедаться и причаститься.

Он надеялся, что Бувар станет возражать и говорить, что нечего с этим спешить, но Бувар молчал; король все понял, вздохнул и знаком велел тем, кто там был, уда­литься.

Около двух часов пополудни его положили на кушетку возле окна, чтобы он мог, как ему хотелось, видеть оттуда свое последнее обиталище; этим последним обита­лищем была церковь Сен-Дени, колокольня которой просматривалась из окон Нового замка Сен-Жермен.

В понедельник, 20 апреля, Людовик XIII объявил королеву регентшей королевства после своей смерти.

Ночь была тяжелой.

Утром 21-го, когда несколько дворян пришли спра­виться о самочувствии августейшего больного, Дюбуа, его камердинер, задернул занавески кровати, чтобы скрыть его за ними и иметь возможность сменить ему белье.

Тем временем король оглядел себя и воскликнул:

— Господи Иисусе, до чего же я исхудал!

Затем, просунув руку между занавесками, он сказал:

— Понти, а ведь это рука, которая тридцать два года держала скипетр! Ведь это рука короля Франции! Не ска­жут ли теперь, что это рука самой Смерти?

К тому времени дофин еще не был окрещен, и король пожелал, чтобы эта церемония состоялась незамедли­тельно. Он решил, что королевское дитя получит при крещении имя Людовик и что его крестным отцом будет кардинал Мазарини, а крестной матерью — принцесса Шарлотта Маргарита де Монморанси. Принцесса Шар­лотта была, напомним, последней любовью Генриха IV и матерью Великого Конде, родившегося в Бастилии и командовавшего в это самое время королевской армией.