— Мне нет нужды клясться: я уже все рассказал.

Когда настал час исполнения приговора, обоих моло­дых людей доставили на место казни, то есть на площадь Teppo: каждого в отдельной карете и в сопровождении брата-иезуита.

Сен-Мар сохранял спокойствие до самого конца; он первым поднялся на эшафот и не стал тратить время попусту, обращаясь с речами к толпе, однако поклонился тем из зрителей, кого увидел в окнах, выходивших на площадь, и узнал. Когда палач захотел отрезать ему волосы, он вырвал у него из рук ножницы и передал их брату-иезуиту, позволив подрезать волосы лишь сзади, причем настолько, насколько это было необходимо, а остальные зачесал на лоб; затем, не дав ни связать ему руки, ни завязать глаза, он опустился на колени перед плахой.

Когда меч палача отрубил ему голову, все заметили, что глаза у него были широко открыты.

Он так крепко держался за плаху, что разжать его руки удалось лишь с величайшим трудом.

Голова его упала с первого удара.

Что же касается г-на де Ту, то он тоже умер муже­ственно, хотя и немного по-монашьи, то и дело спраши­вая, нет ли мирского тщеславия в его спокойствии и смирении. За несколько часов до своей смерти он сделал распоряжения относительно памятных надписей, даров по обету и пожертвований и написал длинное письмо какой-то даме, своей приятельнице, которой, как пред­полагают, была г-жа де Гемене. Впрочем, он был скорее светским кавалером, чем судейским чиновником: он по собственному желанию побывал на военной службе и сломал там себе руку. Его странной фантазией, равно как и фантазией его родственников, было мнение, что они происходят от графов Туля. Он обладал характером настолько нерешительным, настолько боязливым, что Сен-Мар называл его ваше беспокойство, подобно тому как короля называют ваше величество.

Он тоже был убит первым ударом, хотя при этом его голова оказалась отрубленной не полностью.

Король приказал сообщить ему точное время, когда должна была состояться казнь г-на де Сен-Мара.

В назначенный час он вынул из кармашка часы и с присущей лишь ему улыбкой произнес:

— Вот в эту самую минуту любезный друг скор­чил прескверную гримасу!

Эти слова стали надгробной речью в честь Сен-Мара.

XVI

В разгар всех этих кровавых интриг, а именно 21 сентя­бря 1640 года, королева разрешилась от бремени вторым сыном, получившим имя герцога Анжуйского.

Отметим, кстати, что сентябрь оказал особенное воз­действие на ту эпоху.

Кардинал родился 9 сентября 1585 года; король родился 27 сентября 1601 года; королева родилась 22 сен­тября 1601 года; дофин родился 5 сентября 1638 года, и, наконец, герцог Анжуйский родился 21 сентября 1640 года.

Сделав мимоходом это замечание, вернемся к Рише­лье.

Кардинал, после того как он тянул за собой на канате Сен-Мара и де Ту по Роне, с трудом добрался до Луары; дело в том, что он был страшно болен. Он подхватил в Нарбонской Галлии одну из тех чудовищных лихорадок, от которых умирали некогда римские консулы и от кото­рых умирают еще и сегодня обитатели Арля и Эг-Морта, и потому, не имея возможности передвигаться ни в карете, ни в повозке, он пользовался огромными носил­ками, которые были чересчур велики для того, чтобы пройти через ворота домов, а порой даже и через ворота городов, вследствие чего приходилось проламывать на их пути стены жилищ и городских укреплений. Если покои, приготовленные для кардинала, находились во втором или третьем этаже, сооружали пологие сходни, чтобы не беспокоить больного лестничной тряской, и вносили его через окно. Носили эти громадные носилки двенадцать человек, которых сменяли другие двенадцать, шедшие следом за ними. Как только он добрался до Луары, дело облегчилось: жилище для достославного больного выби­рали вблизи реки, и требовалось лишь перенести его от реки до этого жилища. Госпожа д'Эгийон и вся его свита следовали за ним на отдельных судах; все вместе это напоминало небольшую флотилию. Кроме того, его сопровождали две кавалерийские роты, одна из которых двигалась по левому берегу реки, а другая — по правому. Если уровень воды в реке был низкий, местами приходилось углублять ее русло, а когда достигли Бриарского канала, который почти пересох, там понадобилось открыть шлюзы.

По возвращении в Париж, тем не менее, первой забо­той кардинала стала трагикомедия, сочинить которую он еще прежде поручил поэту Демаре, своему постоянному соавтору; она называлась «Европа» и состояла из пяти актов и пролога. По возвращении он добавил к ней в виде некоего эпилога сцену захвата Седана, названного им в этой пьесе Логовом чудовищ; это было своего рода воззвание против Испанской монархии; как всегда, Ришелье составил план сцены, а стихи написал Демаре.

Пьесу сыграли с великой торжественностью в театре Бургундского отеля, однако кардинал не присутствовал на этом спектакле.

Правда, он провел репетиции и оплатил театральные костюмы.

По одному его отсутствию стало понятно, что он, должно быть, серьезно болен!

Вернувшись из театра, г-жа д'Эгийон застала карди­нала в обществе г-на де Мазарини.

— Пока вы были в театре, племянница, — произнес он, указывая на своего будущего преемника, — я обучал государственного министра.

Чувствуя себя все хуже, он учредил совет, но это было насмешкой: чтобы этот совет сделал его, Ришелье, еще незаменимее, чем прежде, он назначил государственным министром г-на де Сен-Шомона.

Следующая забавная история дает представление о достоинствах г-на де Сен-Шомона.

Пребывая в убеждении, что эта высокая должность дарована ему за его личные заслуги, и встретив Горда, капитана лейб-гвардии, он говорит ему:

— Послушай, Горд! Ты знаешь, какую честь оказал мне король?

— По правде сказать, нет, — отвечает капитан гвардей­цев, — но расскажи, и я буду это знать.

— Король назначил меня государственным мини­стром.

— Да ну? Так я и поверил!

И Горд, хохоча во все горло, входит к королю.

Людовик XIII никогда не смеялся и потому каждый раз удивлялся, слыша, как смеются другие.

— Чему это вы так смеетесь, сударь? — спраши­вает он.

— Да превосходной шутке, которую только что расска­зал мне Сен-Шомон, государь.

— И что за шутка?

— Он заявляет, что его назначили государственным министром.

— Сен-Шомон вам это сказал?

— Да, государь.

— И что вы ему ответили?

— Я ответил ему: «Поди поищи дурака, который такому поверит, но уж я-то им точно не буду».

— Вот указ о его назначении, — промолвил король.

И он показал Горду указ о назначении Сен-Шомона государственным министром.

Горд застыл в изумлении.

Как ни сильно был болен кардинал, он все же наде­ялся оправиться от болезни, подтверждением чему слу­жило то упорство, с каким он преследовал Гастона Орле­анского, желая опорочить герцога так, чтобы в случае смерти короля у него отняли регентство и отдали его королеве. Что же касается королевы, то Ришелье несколько сблизился с нею и, более того, надеялся управ­лять ею с помощью кардинала Мазарини, своего став­ленника. Представляя ей в первый раз Мазарини — это происходило после заключения мира в Казале, положи­вшего начало его карьере, — Ришелье сказал:

— Сударыня, я надеюсь, вы полюбите этого человека: он похож на господина Бекингема.

И в самом деле, начиная с этого времени королева явно стала питать склонность к Мазарини.

Но если с Анной Австрийской кардинал сблизился, то с королем у него все обстояло иначе. Никогда еще нена­висть, которую Людовик XIII питал к своему первому министру, не была столь глубокой, и ответственность за это лежала, главным образом, на г-не де Тревиле.

Читателю известен г-н де Тревиль: это Анри Жозеф дю Пейре, граф де Труавиль (это имя произносили как «Тре­виль»); мы сделали его одним из главных персонажей нашего романа «Три мушкетера».

Из показаний г-на де Сен-Мара кардиналу стало известно, что однажды король сказал своему главному шталмейстеру, показывая ему на г-на де Тревиля: