Неизвестно, однако, была ли, даже со всеми этими предосторожностями, принята маркизой прекрасная Жюли д’Анженн.

Однажды маркиза де Сабле велела составить для нее гороскоп.

— Сколько вам лет, сударыня? — спросил ее астролог. — Тридцать шесть.

Ей было в то время сорок два.

Астролог что-то тихо сказал мадемуазель де Шале.

— Что он говорит? — спросила маркиза, державшаяся, по своему обыкновению, на отдалении.

— Сударыня, он сказал мне, что ничего не сможет сде­лать, если не будет знать ваш подлинный возраст.

— Да он шутит, этот астролог! — воскликнула мар­киза.

Но после минутного молчания добавила:

— Если ему этого мало, я дам ему еще полгода; но пусть начинает: больше он ничего не получит.

Перед тем как вселиться в какой-либо дом, она наво­дила справки, не умер ли там кто-нибудь. Однажды, когда ей стало известно, что во время строительства дома, взятого ею внаем, убился каменщик, она расторгла арендный договор, заплатив при этом крупную не­устойку.

Она так часто наглухо затворялась у себя в доме, что аббат де Ла Виктуар, Клод Дюваль де Куповиль, прелат, наделенный восхительным остроумием, в своих разгово­рах о ней стал называть ее не иначе как покойная маркиза де Сабле.

Тут уж она сочла себя мертвой и более года пребывала в ссоре с аббатом де Ла Виктуаром.

Ее лучшей подругой была графиня де Мор, такая же мнительная особа, как и она сама; они поселились рядом, дверь в дверь, чтобы в свое удовольствие видеться, но, поскольку при малейшем недомогании одной другую охватывал страх подхватить какую-нибудь смертельную болезнь, они не виделись порой по три месяца и пере­писывались по десять раз на дню.

Но вот однажды графиня де Мор заболела серьезно.

Понятно, что с этого времени всякие прямые сноше­ния между двумя подругами были прекращены; однако каждый день, пользуясь окном, мадемуазель де Шале расспрашивала слуг графини де Мор о здоровье их госпожи.

Правда, г-жа де Сабле дала строгий наказ, чтобы в случае смерти г-жи де Мор ей об этом не говорили.

В конце концов та умерла.

Мадемуазель де Шале в глубокой печали вернулась со своего наблюдательного пункта.

— Ну как там, Шале? — спросила маркиза.

— О сударыня!

— Она больше не ест?

-Да.

— Она больше не говорит?

-Да.

— Так значит, Шале, она умерла?

— Сударыня, — ответила Шале, — запомните, что это сказали вы, а не я.

Однажды она услышала церковное пение во дворе сво­его особняка.

— Шале, взгляните, что там такое.

— Ах, сударыня, это все парижские певчие в своих белых и красных одеждах.

— Но что они там делают?

— Они поют погребальный псалом.

— И кого же они отпевают?

— Вас.

— Меня?! И кто прислал сюда этих маленьких него­дяев?

— Аббат де Ла Виктуар.

— Аббат де Ла Виктуар?

— Да, не видя вас больше, он продолжает настаивать, что вы умерли, заказывает молитвы за упокой вашей души и возносит их сам.

— Стало быть, он сейчас здесь со всей своей церков­ной детворой?

— Да, сударыня.

— Что ж, скажите ему, что я прощаю его, но пусть он убирается отсюда вместе со своими проклятыми хори­стами.

— Сударыня, он говорит, что у него не будет уверен­ности в том, что вы живы, пока не поговорит с вами.

— Хорошо, пусть он поднимется ко мне!

Аббат явился, был прощен и отослал своих певчих.

Вернемся, однако, к г-ну де Монморанси.

Как мы уже упоминали, он был весьма ветрен и при­чинял этим немало горя бедной маркизе де Сабле.

Вначале он был влюблен в Шуази, девицу из благо­родной семьи, но чрезвычайно легкомысленную; хотя и выйдя впоследствии замуж, она велела высечь на своем могильном камне, что ее весьма ценили вельможи и мно­гие из них одарили ее своей любовью.

Затем герцог влюбился в королеву; однако в разгар этой любви неожиданно явился Бекингем и сильно все испортил. Господин де Монморанси обладал портретом своей царственной возлюбленной и заставлял всех, кому он его показывал, становиться на колени.

Однажды он затеял ссору с Бассомпьером; тот плохо танцевал, и г-н де Монморанси стал насмехаться над ним.

— Это правда, — промолвил Бассомпьер, — что у меня в ногах поменьше ума, чем у вас, однако я могу похва­статься, что у меня его побольше в другом месте.

— Во всяком случае, — сказал ему в ответ герцог, — если у меня и не такой острый язык, как у вас, то, пола­гаю, шпага у меня более острая.

— Да, — отпарировал Бассомпьер, — у вас шпага вели­кого Анна.

При этом Бассомпьер произнес слово «Анн» так, как если бы в нем была лишь одна буква «н».

В итоге Бассомпьер и Монморанси вознамерились драться на следующий день, но их помирили еще до того, как они расстались.

У него была и другая ссора, на этот раз с герцогом де Рецем. Господин де Монморанси должен был вот-вот жениться на мадемуазель де Бопрео, однако королева- мать расстроила эту женитьбу, чтобы дать ему в жены одну из своих родственниц, происходившую из рода Орсини; позднее герцог де Рец женился на мадемуазель де Бопрео. Ссора вышла из-за того, что г-н де Монмо­ранси, вместо того чтобы называть своего соперника герцогом де Рецем, именовал его герцогом де Мон-Рестом.

Герцогиня де Монморанси очень сильно ревновала своего мужа, которого она нежно любила. Тем не менее, поскольку все женщины гонялись за ее дорогим герцо­гом и нередко приезжали из провинции лишь для того, чтобы взглянуть на него, она заключила с ним соглаше­ние, состоявшее в том, что ему предоставлялась полная свобода действий, но на условии, что он будет рассказы­вать ей о своих любовных романах. Соглашение было не только заключено, оно еще и исполнялось, и герцогиня, которой муж то и дело изменял, утешалась, как она сама с гордостью говорила, при виде того, каких знатных дам он выбирал ей в соперницы.

Герцог был очень храбрым человеком, но весьма посредственным воином, что станет ясно сразу, как только мы расскажем о сражении, в ходе которого он был пленен королевскими войсками.

Итак, продолжим наш рассказ с того места, где мы его прервали, то есть с момента, когда стало известно, что герцог де Монморанси встал на сторону Гастона Орлеан­ского.

Аббат д'Эльбен, племянник епископа Альби, от имени принца явился к г-ну де Монморанси и предложил ему объявить себя противником Ришелье; он расписал ему славу, которой покроет себя человек, сумевший сокру­шить идола, пообещал ему меч коннетабля, который уже четырежды вручался представителям его семьи, и напом­нил ему об окровавленных головах Шале и Марийяка, незадолго до этого скатившихся к подножию эшафота.

Монморанси примкнул к сторонникам принца.

Однако он потребовал дать ему время на то, чтобы провести набор рекрутов и собрать достаточное число солдат, как вдруг до него дошло известие, что приближа­ется Гастон Орлеанский, преследуемый двумя армиями.

Гастон привел с собой примерно две тысячи солдат, причем на эти две тысячи солдат приходилось восемь или десять генералов.

Монморанси, хотя и захваченный врасплох, не поже­лал нарушить данное слово. Им были посланы эмиссары в Испанию, чтобы получить оттуда денег и навербовать там солдат, ибо вместе с теми, кого привел с собой гер­цог Орлеанский, он мог выставить против королевских войск не более шести тысяч человек, да и то размещены они были между городами Лодев, Альби, Юзес, Алее, Люнель и Сен-Понс.

Гастона Орлеанского, как уже было сказано, преследо­вали две армии: одной командовал маршал де Шомбер, другой — маршал де Ла Форс.

Монморанси решил атаковать первую.

Двадцать девятого августа 1632 года он встретился с ней лицом к лицу. Гастон Орлеанский находился подле герцога де Монморанси.

И тогда маршал де Шомбер, не забывая, что кардинал Ришелье всего лишь министр и он может пасть; рассу­див, что у короля слабое здоровье и он может умереть и, наконец, что герцог Орлеанский, против которого идет королевская армия, является наследником престола, мар­шал де Шомбер, повторяем, начал последние переговоры с принцем, послав к нему парламентером Кавуа.