Кардинал поблагодарил Шале и пригласил его прийти во второй раз, чтобы увидеться с ним наедине; затем он отправился к королю и, рассказав ему все, попросил его быть снисходительным к участникам заговора, угрожа­вшего лишь его, Ришелье, жизни.

При этом, по его словам, он намеревался и впредь проявлять всю возможную строгость к участникам заго­воров, угрожавших жизни короля.

Этим показным великодушием он уложил первую доску в настил грядущих эшафотов.

Тем не менее король спросил его, что он намерен делать в сложившихся обстоятельствах.

— Государь, — ответил кардинал, — позвольте мне довести это дело до конца; однако, поскольку вокруг меня нет ни телохранителей, ни кавалеристов, придайте мне на время сколько-нибудь ваших вооруженных кон­ников.

Король придал ему шестьдесят всадников.

Эти шестьдесят всадников прибыли во Флёри нака­нуне того дня, когда там должно было произойти убий­ство. Их спрятали в службах замка.

Ночь прошла спокойно.

Тем не менее кардинал не спал ни минуты, обдумывая свой замысел.

Когда настало утро, он все еще не пришел ни к какому решению, как вдруг глава заговора сам дал ему возмож­ность ловко выйти из затруднения.

На рассвете во Флёри прибыли кухонные служители герцога Анжуйского. Они объявили, что по возвращении с охоты их господин должен остановиться у его высоко­преосвященства, и, дабы избавить от забот и его самого, и его слуг, герцог послал их приготовить обед.

Кардинал ответил, что он сам и весь его дом всегда к услугам принца; однако он тотчас спустился с постели, оделся и отправился в Фонтенбло.

Решение было принято.

Он прибыл туда около семи часов утра, в то самое время, когда герцог Анжуйский, в свой черед, поднялся и одевался, готовясь к охоте.

Внезапно дверь его спальни открылась, и слуга доло­жил юному принцу о приходе кардинала Ришелье.

Прежде чем дежурный камердинер успел ответить, что герцог не принимает, его высокопреосвященство уже вошел в спальню.

Смущение, с которым принц встретил кардинала, доказывало этому достославному посетителю, что Шале сказал правду.

И потому, прежде чем Гастон оправился от удивления, кардинал приблизился к нему и сказал:

— Право, монсеньор, у меня есть причина сердиться на вас.

Гастон легко поддавался испугу.

— Сердиться на меня?! — совершенно растерянно вос­кликнул он. — Но за что вам сердиться на меня?

— За то, что вы не оказали мне честь, приказав мне самому приготовить для вас обед, а послали ваших кухон­ных служителей; это обстоятельство указывает мне на то, что ваше высочество желает пользоваться полной свобо­дой в моем доме; раз так, я оставляю вам замок Флёри, чтобы вы располагали им по своему усмотрению.

С этими словами кардинал, считая важным доказать герцогу Анжуйскому, что он остается его покорнейшим слугой, взял из рук камердинера рубашку и почти насильно натянул ее на принца, после чего удалился, пожелав ему удачной охоты.

Гастон понял, что заговор раскрыт, пожаловался на внезапное недомогание и лег в постель.

Понятно, что охота была перенесена на другой день.

Однако кардинал, вынужденный на этот раз помило­вать заговорщиков, должен был отыграться, причем ужа­сающим образом.

Покончив с заговором, касавшимся его лично, он стал затевать другой, направленный против самих заговорщи­ков.

Ему нужен был заговор, в который вошли бы великий приор Франции, герцог Вандомский и даже Шале: достославный кардинал затаил злобу на бедного Шале, признание которого не могло заставить прелата простить его причастность к заговору.

Впрочем, устроить так, чтобы посреди этого безала­берного и шумливого двора сложился заговор, было не так уж трудно.

Вот что представлял собой тот, который своими соб­ственными руками слепил кардинал.

Мы уже говорили о противодействии, которое оказы­вал герцог Анжуйский своей предполагаемой женитьбе на мадемуазель де Монпансье, дочери герцогини де Гиз. Однако Гастон противился этому браку вовсе не потому, что невеста не была молода, красива и богата — как раз всеми этими качествами она обладала, — а потому, что она никак не могла содействовать его честолюбивым замыслам.

В чем нуждался человек, каждую ночь примерявший на себя во сне корону Франции? В поддержке какого- либо иностранного государя, у которого он мог бы укрыться в случае провала одного из своих заговоров.

Так что при дворе существовала партия, выступавшая за брак с иностранной принцессой; эта партия, связан­ная с Гастоном, была партией всех недовольных, а одному Богу известно, сколько тогда было недовольных при дворе Франции!

Кардинал обратил внимание короля на эту уловку его брата; он разъяснил ему подлинную причину отвраще­ния, которое герцог питал к браку с мадемуазель де Мон­пансье; он указал ему на то, что два его брата-бастарда подстрекают Гастона Орлеанского к этому противодей­ствию.

И потому король пришел к убеждению, что во имя блага государства и безопасности короны герцог Анжуй­ский должен жениться на мадемуазель де Монпансье; в итоге он согласился с кардиналом, что стало бы большой удачей, если бы удалось арестовать одновременно вели­кого приора и его брата.

Подвести короля к такой мысли оказалось не так про­сто, но на этом все не заканчивалось: после того как было признано, что их арест принесет благо, следовало суметь их арестовать. А в этом-то и состояла трудность.

Попытаемся разъяснить ее нашим читателям.

Историю обычно представляют с факелом в руке; однако чаще всего она держит факел так высоко, что он освещает лишь самые высокие вершины; равнины и долины остаются погруженными в полутьму, а пропасти тем более.

Но какая эпоха, о великий Боже, наполнена пропа­стями в большей степени, чем время правления Людо­вика XIII, а вернее, кардинала Ришелье!

Так давайте зажжем наш фонарь от факела истории и спустимся в самую глубокую из этих пропастей.

Насколько мне помнится, мы пытаемся сейчас оты­скать то, что затрудняло одновременный арест обоих братьев-бастардов.

Великий приор находился в пределах досягаемости, но, к несчастью, с герцогом Вандомским дело обстояло иначе.

Герцог Вандомский был губернатором Бретани; быть правителем подобной провинции уже само по себе кое- что значило, но в случае с герцогом Вандомским этим все не исчерпывалось: в связи с тем, что его жена была наследницей дома Люксембургов и, следственно, дома Пентьевров, у герцога были большие притязания на самостоятельность Бретани; более того, поговаривали, что он затеял женить своего сына на старшей из дочерей герцога де Реца, владевшего двумя сильными крепостями в этой провинции.

Так что Бретань, эта жемчужина короны Франции, все еще ненадежно прикрепленная к ней, вполне могла отде­литься от нее по призыву сына Генриха IV.

И вот что вполне могло произойти по команде коро­левы, герцога Анжуйского и двух королевских бастардов, в предположении, что герцог женится на дочери какого- нибудь князя Священной Римской империи.

По призыву королевы испанцы пересекут границы; по призыву герцога Анжуйского против Франции выступит Империя; по призыву герцога Вандомского восстанет Бретань.

Стало быть, арест обоих братьев и женитьба герцога Анжуйского срывали этот грандиозный заговор.

Существовал ли он где-либо еще, помимо головы кар­динала? Этого мы сказать не можем.

Проследим же за терпеливой работой паука с пурпур­ной паутиной.

Враги кардинала, видя, что замысел убить его во Флёри потерпел неудачу, а их не преследуют, хотя Ришелье при­обрел еще большее могущество, приписали провал заго­вора чистой случайности.

Великий приор, на короткое время удалившийся от двора, вернулся к нему вновь; один лишь герцог Вандом­ский, проявляя осторожность, остался в своей провин­ции.

Когда кардинал впервые после его трехмесячного отсутствия увидел великого приора, он встретил его с распростертыми объятиями.

Этот прием выглядел таким искренним и сердечным, что великий приор решился высказать уже давно вына­шиваемое им честолюбивое желание: он хотел, чтобы ему доверили должность великого адмирала.