Жанна выздоровела, как того желал король Англии; но, поскольку при тех тяготах души и тела, которые ей приходилось терпеть, она могла заболеть снова и на этот раз перенести болезнь не столь благополучно, судей начали торопить с приговором, и приговор был вынесен. Согласно обычаям церковного правосудия, он представ­лял собой адресованное обвиняемой обращение, в кото­ром ей сообщалось, что она отсекается от Церкви, как поврежденный орган, и передается в руки светского пра­восудия. Тем не менее судьи добавляли, что в случае, если обвиняемая согласится отречься от своих заблужде­ний и откажется носить мужскую одежду, они склонят светских судей умерить наказание в том, что касается смерти или увечий.

Но не так-то легко было принудить вдохновенную свыше девушку признаться в том, что откровения, кото­рые она продолжала получать и которые одни только давали ей силы и поддерживали ее, исходили от дьявола, а не от Бога. То, что называли ее упрямством, вначале попытались сломить страхом перед пыткой. С этой целью епископ Бове явился в тюрьму вместе с палачом, кото­рый принес с собой орудия пыток. Жанне объявили, что, если она не пожелает отречься от своих заблуждений и признать свои ереси, ее подвергнут пытке; тем временем палач уже готовил дыбу. При виде этих приготовлений Жанна сильно побледнела, но ее стойкость ни на мгно­вение не поколебалась, и, повернувшись к епископу, девушка сказала: «Приступайте; но предупреждаю вас, что то зло, какое вы причините моему телу и моей душе, падет на вашу душу и ваше тело». Подобная угроза, как нетрудно понять, не была способна остановить ее гони­теля, но, так как Жанна была еще очень слаба после перенесенной болезни, врач заявил, что под пытками обвиняемая может умереть.

Поскольку подобная смерть стала бы несчастьем, кото­рого более всего страшились англичане, а Пьер Кошон отвечал за Жанну, как говорится, своей головой, было решено прибегнуть к помощи того презренного священ­ника по имени Луазелёр, которого уже приводили к ней в тюрьму, хотя тогда он не смог вытянуть из Жанны ничего, что можно было бы обернуть против нее. Он проник в камеру Жанны, утверждая, что подкупил тюремщика своими молитвами. Девушка приняла его как своего духовного избавителя, и негодяй дал ей совет под­чиниться всему, чего от нее требовали, поручившись ей, что, как только такое подчинение будет изъявлено, она из английских оков тотчас перейдет в руки Церкви. Всю ночь, со всей логикой своего ясного ума, Жанна боро­лась с ложными умозаключениями этого негодяя, но, в конце концов, поверив, что такой совет он дает ей из преданности, и признав свое невежество посрамленным перед мудростью того, кого она считала благочестивым служителем Бога, девушка пообещала сделать все, чего от нее хотели.

И потому через два дня после этого обещания, то есть 24 мая 1431 года, Жанну вывели из ее тюрьмы и препро­водили на площадь кладбища Сент-Уан, где она должна была выслушать свой приговор. Там были воздвигнуты два помоста: один предназначался для епископа Бове, вице-инквизитора, кардинала Винчестерского, епископа Нуайонского, епископа Булонского и тридцати трех судебных заседателей, другой — для Жанны и Гильома Эрара, которому было поручено наставлять ее; у подно­жия помоста находился палач с запряженной повозкой, готовый в случае отказа Жанны отвезти ее на площадь Старого Рынка, где ее уже ждал костер. Как видно, все было предусмотрено, и в случае необходимости никаких задержек опасаться не приходилось.

Казалось, все жители Руана разделились на две группы: одни ждали Жанну на площади кладбища Сент-Уан, дру­гие — у ворот тюрьмы и на улицах, по которым ее должны были провести; эти последние занимали место позади нее по мере ее продвижения вперед, так что, когда они яви­лись на площадь, и без того уже почти полностью забитую народом, там создалась такая давка, что дорогу к помосту пришлось пробивать с помощью ударов мечей и пик.

Как только Жанна поднялась на помост, Гильом Эрар взял слово и в своей речи попытался сокрушить ее тяже­стью речи, наполненной не только обвинениями, но и оскорблениями. Жанна с привычной покорностью выслу­шала всю эту обличительную речь, не говоря ни слова в ответ, и, казалось, была настолько погружена в какую-то мысленную молитву, что можно было сказать, будто она даже не слышала слов священника. Это внешнее спокой­ствие вывело из себя Гильома Эрара, и он, опустив руку на плечо Жанне и встряхнув ее, закричал ей в лицо:

— Это к тебе, к тебе, Жанна, я обращаюсь, и не только тебе, но и твоему королю я говорю, что твой король рас­кольник и еретик!

При этих словах Жанна поднялась, чтобы защитить словом того, кого она прежде защищала мечом и кто в благодарность за это столь трусливо бросил ее.

— Ей-Богу, — воскликнула она, — при всем уважении к вам осмелюсь сказать и поклясться своей жизнью, что тот король, которого вы оскорбляете, самый благород­ный христианин во всем христианском мире, что он пре­выше всего любит святую веру и Церковь, а значит, он совсем не такой, как вы о нем говорите!

— Заставьте ее замолчать, заставьте ее замолчать! — в один голос закричали одновременно епископ Бове и Гильом Эрар, обращаясь к судебному приставу Массьё.

Судебный пристав поднялся, заставил Жанну сесть и, взяв в руки бумагу с текстом отречения, громко зачитал его обвиняемой; окончив чтение, он протянул бумагу девушке и крикнул ей: «Отрекись!»

— Увы! — вздохнула Жанна. — Я не понимаю, что вы имеете в виду, приказывая мне отречься.

— Так объясните ей, что это означает, — крикнул епи­скоп, — и давайте поторопимся!

Судебный пристав приблизился к Жанне; это был человек, на которого возлагалась обязанность сопрово­ждать преступников в суд, в тюрьму и на эшафот, но даже он при виде чистосердечия и смирения девушки ощутил, что его охватило глубокое сочувствие к ней. Он посоветовал ей в вопросе об отречении положиться на Вселенскую церковь.

Жанна встала и произнесла негромко, но твердо:

— Я полагаюсь на Вселенскую церковь, чтобы знать, следует мне отречься или нет.

— Отрекайся без всяких условий, отрекайся немед­ленно, — воскликнул Гильом Эрар, — или, клянусь Царем Небесным, этот день станет твоим последним днем и еще до наступления ночи ты будешь сожжена!

При этой угрозе Жанна побледнела и вздрогнула, и все увидели, как две крупные слезы скатились по ее щекам: ее силы были на исходе, героиня уступала место жен­щине.

— Хорошо! — воскликнула она, разражаясь рыдани­ями. — Я заявляю, что во всем полагаюсь на моих судей и на нашу святую мать — святую Церковь.

— Тогда подписывай, — произнес Гильом Эрар, пока­зывая ей бумагу, которую он взял из рук Лорана Калло, секретаря английского короля.

— Что это? — спросила девушка.

— Это акт об отречении, который тебе только что зачитали и в котором ты обещаешь не носить больше оружия, отрастить волосы и не надевать мужскую одежду.

— Но, — нерешительно заметила Жанна, — текст, который мне только что зачитали, по-моему, был намного короче этого.

— Нет, это он же, — заявил Гильом Эрар и, вложив в руку Жанны перо и опустив ее руку на бумагу, прика­зал: — Подписывай, подписывай немедленно, а не то ...

И он подозвал палача, который, заставив свою лошадь податься назад, подогнал повозку к самому помосту.

— Увы! — промолвила Жанна д’Арк. — Бог свидетель, что я здесь одна против вас всех, и если вы меня обма­нываете, то это очень подло.

С этими словами она подняла глаза к небу, словно спрашивая последнего совета у Бога. Затем, опустив голову на грудь, она с глубоким вздохом поставила на бумаге крест. Как мы помним, это была единственная подпись, которую она умела ставить.

Однако это отречение, покрывавшее Жанну позором, так как она признавалась в том, что все, что она делала, было совершено вопреки наставлению и воле Бога и по наущению нечистой силы, ибо, как верно заметила девушка, на самом деле ей дали подписать бумагу, отли­чавшуюся от той, что была зачитана ей вслух, это отре­чение, повторяю, сохраняло ей жизнь, ведь в ответе на записку епископа Бове говорилось, что если обвиняемая отречется от своих заблуждений, отрастит волосы и вновь станет носить женские одежды, то в отношении нее надо будет возвать к милосердию судей. В ту минуту, когда Жанна подписала отречение, в толпе поднялся сильный шум: это были радостные крики французов, видевших Жанну спасенной, и угрожающие крики англичан, виде­вших, что она избежала смерти.