И тогда епископ Бове, проявляя расторопность, под­стегиваемую ненавистью англичан, стал созывать суд, которому предстояло судить Жанну. В ожидании начала суда Жанну перевезли из замка Боревуар в тюрьму Арраса, потом — в тюрьму Ле-Кротуа, а оттуда препро­водили в Руан, где в то время находился юный англий­ский король Генрих, бедный ребенок, которого намере­вались связать с готовившимся юридическим убийством, хотя он даже не догадывался о том преступлении, каким запятнали его невинность. По прибытии в Руан Жанну поместили в Толстую башню, где ее уже ожидала заранее выкованная железная клетка, запиравшаяся на два вися­чих замка и один коробчатый; в довершение всего ее удерживали в этой клетке цепями, которые с помощью своеобразного хомута опутывали ее ноги. Словно дикий зверь, девушка была выставлена там, подвергаясь оскор­блениям толпы. Солдаты осыпали ее бранью и кололи ее наконечниками своих копий, чтобы заставить ее встать, когда посмотреть на нее приходили какие-нибудь знат­ные особы. Даже самому сиру де Люксембургу, получи­вшему перед этим плату за ее кровь, достало жестокого любопытства прийти посмотреть на пленницу в послед­ний раз; его сопровождали граф Уорик и граф Стаффорд. «Жанна, — сказал он со смехом, — я пришел, чтобы выкупить тебя, но ты должна мне пообещать, что никогда больше не обнажишь меч против меня». «О Бог ты мой, — отвечала девушка, — я прекрасно знаю, что вы смеетесь надо мной, ибо вы продали меня и теперь не имеете ни возможности, ни желания меня выкупить. Более того, я знаю и то, что англичане убьют меня, пола­гая, что благодаря моей смерти им удастся завоевать Францию; но ничего этого не случится, ибо, будь их хоть на сто тысяч больше, чем сейчас, им не получить Фран­цузского королевства». При этих словах граф Стаффорд настолько вышел из себя, что стал осыпать девушку самыми грязными ругательствами и уже обнажил свой меч, чтобы ударить ее; но граф Уорик остановил его в ту минуту, когда Жанна, видя намерение графа Стаффорда, бросилась навстречу удару.

И тем не менее, даже став пленницей, даже заключен­ная в железную клетку, даже закованная в цепи и посто­янно охраняемая, Жанна все еще продолжала внушать своим врагам настолько сильный страх, что письмо, под­писанное именем короля Англии и датированное 12 дека­бря 1430 года, содержало приказ брать под стражу и пре­давать военному суду любого солдата, которого страх, внушенный ему Девой, заставит покинуть свои знамена. И действительно, в последнее время никакая армия не хотела выступать против нее и солдаты предпочитали с риском для жизни дезертировать, чем сражаться с Жан­ной.

Так что подготовка к суду шла с чрезвычайно большой поспешностью; наконец, 21 февраля 1431 года суд собрался в королевской капелле Руана, и там было зачи­тано письмо, в котором король приказывал передать Деву в руки церковного правосудия; при этом присутствовали монсеньоры и метры: Жиль, аббат Фекана, Жан Бопер, Жан де Шатильон, Жак Ле Тесье, Никола Миди, Жерар Фёйе, Уильям Хейтон, Тома де Курсель и метр Ричард Прати. После чего метр Жан д’Эстиве, выступавший обвинителем на суде, потребовал, чтобы Жанну доста­вили для проведения допроса, на что тотчас же было получено согласие епископа. Судебный пристав изложил ходатайство Жанны, просившую, чтобы перед открытием суда ей было позволено прослушать мессу. Посовеща­вшись, епископ и судьи решили, что ходатайство Жанны следует отклонить, учитывая характер преступлений, в которых она обвинялась. Вследствие этого был дан при­каз немедленно доставить обвиняемую в зал суда. Жанну тотчас привели, и в тот же день допрос начался.

Вот тогда Жанна и показала себя поистине великой и прекрасной. Бедная девушка, не умевшая ни читать, ни писать, наученная только шить и прясть и кроме этого, по ее собственным словам, знавшая лишь «Pater»^[34], «Ave Maria»^[35] и «Credo»^[36], бедная одинокая заключенная, не получая советов от людей и поддерживаемая лишь Богом и своей совестью, всегда выглядела спокойной, иногда решительной, порой блистательной; и потому, чтобы дать нашим читателям представление об этой величественной личности, мы ограничимся здесь тем, что приведем несколько вопросов и несколько ответов, выбранных нами почти наугад из протоколов ее допросов.

В ответ на требование поклясться на святом Еванге­лии, что она будет говорить правду обо всем, о чем ее будут спрашивать, Жанна заявила: «Я не буду клясться в этом, ибо есть касающиеся короля Франции дела, о кото­рых я не могу рассказывать его врагам».

«Что ж, — продолжал епископ, — поклянитесь, по крайней мере, говорить правду о том, что касается като­лической веры, и о тех делах, какие имеют отношение лишь к вам».

Жанна ответила, что на вопросы о своем отце и своей матери, равно как и обо всем, что она делала с тех пор, как, покинув Домреми, отправилась во Францию, она готова отвечать и охотно поклянется говорить правду; но что касается откровений, данных ей Богом и доверенных ею только королю Карлу, то пусть лучше ей отрубят голову, чем она расскажет о них, не имея на то позволе­ние короля Карла и Бога.

Улышав этот ответ, высказанный с простодушием юной девушки и твердостью героя, епископ призвал ее поклясться говорить правду о том, что касается веры. Тогда Жанна опустилась на колени, положила обе руки на молитвенник и поклялась, что она будет говорить правду о делах, касающихся веры; однако она добавила, что никому ничего не скажет о поведанных ей открове­ниях, если не получит на то разрешения от тех самых голосов, которые ей их поведали. Потом, обращаясь к епископу и глядя ему прямо в лицо, она сказала:

— Подумайте как следует, прежде чем становиться моим судьей, ибо именем Бога ручаюсь вам, что вы взва­ливаете на себя тяжкое бремя.

Ее спросили о месте ее рождения, о ее возрасте, а также о полученном ею образовании, и она ответила, что родилась в Домреми, что ей около девятнадцати лет и что она знает «Pater noster», «Ave Maria» и «Credo» наи­зусть.

Ее спросили, когда ей были даны первые откровения и через посредство кого, и она ответила, что это про­изошло, когда ей было тринадцать лет, и посредством того самого голоса, который с тех пор вседа наставлял ее, как правильно поступать, но, когда она в первый раз услышала этот голос, ее охватил сильный страх, а впер­вые раздался упомянутый голос в летнюю пору, ровно в полдень, когда она находилась в саду своего отца.

Ее спросили, что ей приказывал делать этот голос, и она ответила, что два или три раза в неделю этот голос приказывал ей отправиться во Францию, не ставя об этом в известность отца, и говорил, что ей следует поспе­шить с уходом и что она снимет английскую осаду Орле­ана и повезет дофина короноваться в Реймс.

Ее спросили, понимала ли она, покидая отца и мать, что совершает грех, и она ответила, что поскольку сам Господь повелел ей уйти, то, будь даже у нее сто отцов и сто матерей или будь она дочерью короля, она все равно ушла бы.

Ее спросили, встречала ли она какие-либо препятствия на своем пути, и она ответила, что без каких-либо затруд­нений добралась до короля.

Ее спросили, где находился тогда король, и она отве­тила, что король был в то время в Шиноне, куда она пришла около полудня, и что, поселившись на неболь­шом постоялом дворе, она после обеда отправилась к королю, пребывавшему в своем замке.

Ее спросили, указал ли ей кто-либо на короля, и она ответила, что ей никто на него не указывал и она узнала его по подсказке ее голоса.

Ее спросили, из какой материи было ее знамя, из полотна или из сукна, и она ответила, что оно было из белого атласа.

Ее спросили, каким колдовством она придавала муже­ство солдатам, шедшим за этим знаменем, и она отве­тила: «Я говорила им: "Смело идите на англичан, а я пойду на них первой"».

Ее спросили, как объяснить, что во время коронации ее знамя находилось к клиросу ближе всех других, и она ответила: «А как же иначе: оно больше других потруди­лось, ему и большая честь!»

Ее спросили, основывалась ли вера в победу на ней самой или на ее знамени, и она ответила, что эта вера основывалась на Боге и ни на чем больше.