Герцог д'Эгильон поднимается на трибуну.

— Вчера, господа, когда я вместе с вами голосовал за принятие этих законов, — произносит он, — меня охва­тило сомнение, и я спросил себя, так ли виновны эти люди, как нам это представляют.

И он перечислил злоупотребления феодалов, ожесто­чившие народ и заставившие его подняться и воору­житься против дворянства.

После него, облаченный в бретонский костюм, на три­буну поднимается депутат от Кемпера, Ле Гоазр де Кер- велеган, и укоряет Национальное собрание за то, что оно не предотвратило поджоги замков.

Собрание громко возмущается. Как оно могло предот­вратить преступления, о которых не было известно?

— Отменив несправедливые права! — отвечает брето­нец. — Заклеймив позором чудовищные законы, которые впрягают в одну телегу человека и животное и оскор­бляют чувство стыдливости!

— Знаете ли вы, как далеко распространяются эти права? — звучит голос другого депутата из Нижней Бре­тани. — Такой-то сеньор (и он называет имя) обладает правом, передаваемым от отца к сыну вот уже шестьсот лет, вспороть по возвращении с охоты, если ему холодно, живот двум своим вассалам и согреть свои ноги в их вну­тренностях!

— Так вот, — продолжает свою речь Ле Гоазр де Кер- велеган, — будем справедливы: пусть нам принесут сюда эти грамоты, памятники варварства наших отцов, и пусть каждый из нас устроит искупительный костер из этих постыдных пергаментов.

Воодушевление росло, каждый хотел принести свою жертву. Господин де Фуко потребовал, чтобы вельможи пожертвовали жалованьями, пенсиями и д а р а м и, полу­ченными ими от короля. Госпожа де Полиньяк незадолго до этого получила от королевы пятьсот тысяч франков в качестве приданого своему новорожденному ребенку.

Господин де Богарне предложил сделать наказания одинаковыми для дворян и простолюдинов, а должности доступными для всех.

Господин де Кюстин заявил, что условия выкупа — хорошенько запомните это слово, ему предстоит сыграть важную роль в русском вопросе, — так вот, г-н де Кюстин заявил, что услувия выкупа очень тяжелы для крестья­нина и потому следует ему помочь.

Господин де Ларошфуко, распространив выдвинутое предложение на все человечество, потребовал отмены рабства негров.

Другой депутат потребовал сделать суды бесплат­ными.

Дело шло к тому, чтобы отдать все тем, у кого прежде все было отнято.

— Ну а что могу отдать я, — воскликнул граф де Вирьо, бедный дворянин из Дофине, — когда у меня самого ничего нет?! Разве что Катуллова воробья! Я предлагаю разрушить феодальные голубятни.

Монморанси потребовал, чтобы все эти предложения были превращены в законы.

Потомок первых христанских баронов, он прекрасно знал нашу французскую натуру, воспламеняющуюся, словно порох, но, как и порох, быстро гаснущую и не оставляющую после пламени, света и грохота ничего, кроме облачка дыма.

Председатель Национального собрания прервал его, отметив, что господа депутаты от духовенства еще не заявили ни о какой жертве — ни от своего собственного имени, ни от имени Церкви.

Епископ Нанси поднялся и от имени церковных сеньо­ров потребовал, чтобы полученные в качестве выкупа деньги не отходили к нынешнему собственнику, а стали бы предметом вложения, полезного для самого бенефи­ция.

Епископ Шартрский предложил упразднить феодаль­ное право на охоту, что сильнее ударяло по дворянству, чем по духовенству.

— Ну, раз ты забираешь у меня охоту, — со смехом воскликнул герцог дю Шатле, — то я забираю у тебя твою десятину!

И он предложил, чтобы десятина натурой была пере­ведена в денежное обязательство, которое при желании можно было бы выкупить.

Воодушевление все возрастало, и эгоизм духовенства не мог его умерить: деньги были принесены в жертву, гордость была принесена в жертву и даже обычаи были принесены в жертву.

От одного удара топором рухнул дуб феодализма, в течение тысячи лет затенявший Францию.

Правда, удар этот нанес дровосек, чьим именем была Свобода.

«После этой чудесной ночи 4 августа, — восклицает Мишле, — нет больше сословий — есть французы, нет больше провинций — есть Франция!»

Да, ибо многотрудная эпоха, эпоха мысли, закончи­лась, и оставалось лишь воплотить эту мысль в жизнь.

И труд этот ведется вот уже семьдесят лет, и каждый вносит в него свою лепту, и деспот, и трибун:

Наполеон — свой Кодекс, устанавливающий равен­ство;

Людовик ХУЛ! — свою Хартию, устанавливающую свободу;

1830 год — снижение избирательного ценза и приход к власти буржуазии;

1848 год — всеобщее избирательное право и приход к власти народа.

Не может быть противодействия прогрессу в стране, где на тридцать шесть миллионов человек приходится пять миллионов земельных собственников и пять мил­лионов промышленников, а главное, где все имеют право голосовать.

Перейдем теперь к русскому вопросу, с которым, как сейчас станет понятно, в определенной степени связаны оба только что написанных нами очерка.

VIII

Мы не станем указывать границы Российской империи подобно тому, как выше нами были указаны границы империи Августа и империи Карла Великого, ибо ее гра­ницы расширяются с каждым днем.

Она одна забрала себе половину Европы и треть Азии и представляет собой девятую часть суши.

Ее население в 1820 году составляло сорок миллионов жителей, в 1822-м — пятьдесят четыре, в 1823-м — пять­десят девять, а в 1828-м — шестьдесят. Сегодня оно составляет шестьдесят четыре миллиона.

Полагаю, что оно увеличивается на пятьсот тысяч душ ежегодно.

Ее земля способна прокормить сто пятьдесят миллио­нов человек, так что у населения еще есть время и воз­можность расти.

Она владеет теперь в Европе — а это единственная часть империи, где перепись может проводиться более или менее точно, — двумя с половиной миллионами финнов, пятьюстами тысячами немцев или скандинавов и пятьюдесятью четырьмя миллионами славян, из кото­рых четыре миллиона составляют поляки.

Россия разделена на три региона, а вернее, на три пояса: теплый пояс, начинающийся на широте 40°, уме­ренный пояс, начинающийся на широте 50°, и холодный пояс, начинающийся на широте 57°.

В умеренном поясе живет в три раза больше жителей, чем в двух других.

Во всех трех поясах может вызревать бблыпая часть зерновых культур и фруктов; во всех трех пасутся бес­численные стада животных всякого рода — от верблюдов, живущих в раскаленных экваториальных песках, до северных оленей, живущих в полярных снегах.

Многие из этих животных дают великолепную пуш­нину; из Сибири поступают куница, голубой песец, чер­нобурая лисица, белка, бобр.

Морские звери, из которых добывают жир, в изобилии водятся в ее северных морях, а ее южные моря богаты рыбой.

Одно только ее Переславское озеро поставляет сельдь всей России, а ее Каспийское море — черную икру всей Европе.

И наконец, ее каторжники — а число их долгое время было слишком велико — разрабатывают неисчерпаемые залежи железа, меди, платины, серебра и золота.

История первых восьми веков России неизвестна, а скорее, просто не существует; это тот круг Дантова ада, что принадлежит мраку, в котором можно разглядеть лишь тени, чуть более плотные, чем сам этот мрак.

Тени эти — переселения диких народов, сражения Азии с Европой, Востока с Западом; готы, направля­вшиеся заселять Испанию; кимвры и тевтоны, шедшие сражаться у Акв и Верцелл; и, наконец, герои гипербо­рейских морей, оживавшие лишь в хрониках Иордана и в стихах Оссиана.

Первый исторический след, который вы находите, чтобы ориентироваться в этой тьме первых веков, — это одна старая летопись, основывающаяся, вероятно, на древних преданиях и народных сказаниях.

Послушаем же этот голос, звучащий в предрассветных сумерках, в часы между забрезжившей зарей и наступа­ющим днем.

«В те времена — дело происходило в IX веке — дух независимости стал будоражить великий город; Новгород утратил свое верховенство, а держава утратила свое единство. Варяги-русь пришли с севера, неся войну, и побежденный Великий град, бывший прежде царем, превра­тился в данника.