Людовик XIV умирает. Понадобилось семьдесят три года царствования, чтобы в итоге проклинать того, кого прежде так любили; да и то, народ осыпает оскорблени­ями лишь его гроб.

Людовик XIV умер, и его сменяет регент.

Мы уже приводили его изречение в отношении Фран­ции: «Будь я подданным, непременно бы взбунтовался!» Но, хотя и сказав такое, он за восемь лет своего регент­ства прибавил к государственному долгу Франции семь­сот пятьдесят миллионов ливров!

При Людовике XIV все же оставалось немного пше­ницы, немного ячменя, немного гречихи, и люди еще ели хлеб, выпеченный из какого-нибудь зерна.

В 1739 году Людовику XV показывают хлеб из папо­ротника; это доказывает, что индустрия развивается, но муки становится меньше.

Земля голодала, как и народ; пока в хлеву была корова, а в конюшне — лошадь, земля получала свою долю навоза и в обмен давала урожай; но фискальная служба забрала лошадь, прислужники короля вынудили продать корову, и земля первой умирала от голода.

Во многих местностях перестали пахать землю и сеять, а в других крестьяне собственными руками вырывали виноградные лозы.

И не имело значения, что закон запрещал забирать лемех плуга и судебный пристав не мог его продать; зачем нужен лемех, если нет более ни лошади, ни коровы, чтобы тащить плуг, и нет зерна, чтобы бросить его в борозду?

Однажды Людовик XV охотился в Сенарском лесу и встретил столяра, несшего гроб.

Людовик XV очень боялся смерти, однако любопыт­ство взяло верх:

— Куда ты это несешь, приятель?

— В Брюнуа.

— Это гроб?

— Конечно, такое ведь случается.

— Для мужчины или для женщины?

— Для мужчины.

— От чего он умер?

— От голода!

На сей раз король знает правду, ведь это ему дан ответ, но что ему до этого, ведь он никогда не умрет от голода.

Вот если бы королю сказали: «Он умер от чумы», он бы бежал, опасаясь подцепить заразу.

Однако наступит день, когда королей настигнет голод, как других настигают болезни.

— Хочу есть! — скажет матери маленький дофин, воз­вращаясь из Версаля.

— Хочу пить! — скажет матери дочь короля, возвраща­ясь из Варенна.

— Хочу пить и есть! — скажет в Тампле Мария Антуа­нетта.

Но Людовик XV знал, что машина, какой бы разла­женной она ни была, будет существовать столько же, сколько и он сам.

— После меня хоть потоп! — говорил он.

Потоп начался, и королю не нашлось никакого иного ковчега, кроме эшафота.

Так кто же привел Людовика XVI на эшафот? Народ?

Нет! Его привели туда дворянство и духовенство. Народ лишь смотрел, как это происходило, и только.

Так из-за чего же монархия развалилась? Мы это уже сказали: из-за денег.

Откуда поступали деньги? От налогов.

Кто платил налоги? Народ.

Дворянство налогов не платило; духовенство их тоже не платило.

Правда, дворянство платило налог шпагой: до 1674 года именно оно поставляло то, что называлось всеобщим ополчением знати, и лишь оно, или почти лишь оно, давало армии офицеров.

Что же касается духовенства, то оно вообще ничего не давало: оно брало.

Людовик XVI появился на свет в несчастный день; он родился ущербным и неполноценным; был плохо воспи­тан, хотя его воспитанием занимался иезуит; это ему ко­роль обязан своей умственной ограниченностью и своим двуличием: настроенный против англичан и австрийцев, на помощь себе он призвал заграницу.

Ставя свою подпись под его приговором, Карно про­лил слезу; Карно — это сама история, которая судит виновного, приговаривает его к смерти и при этом опла­кивает его осуждение и его приговор.

«Праведные его простили, праведные его осудили на смерть», — говорит Мишле.

Дело в том, что этот приговор скорее был приговором королевской власти, чем приговором королю.

Существовало еще нечто, чрезвычайно настраивавшее против королевской власти. И это была вовсе не какая- нибудь каста или гильдия; это был не какой-нибудь поэт или экономист, не Вольтер, не Руссо, не Калонн, не Нек- кер; это был враг из камня, гранитный призрак, выси­вшийся при въезде в Париж, неподвижный и страш­ный, — это была Бастилия.

Чтобы осознать ужас, который вызывали королевские указы о заточении без суда и следствия, нужно изучать историю не по сочинениям историков, а по некоторым мемуарам.

В чьих руках находились эти указы, которыми столь долго распоряжались господа де Ла Врийер и де Сен- Флорантен? В руках дворянства и духовенства.

Эти указы стали предметом незаконной торговли; их продавали мужьям, которые хотели отправить в заточе­ние любовников изменившим им жен; их давали женам, которые хотели отправить в заточение своих мужей; их жаловали отцам, которые хотели отправить в заточение своих детей. Один только Сен-Флорантен за время своего пребывания на министерском посту выдал более пятидесяти тысяч таких указов.

Во Франции было восемнадцать или двадцать Басти- лий, и та, что находилась в Париже, в определенном смысле занимала среди них верховное положение.

Откуда раздался громовой голос Мирабо, который первым пошатнул трон? Из замка Иф, из Бастилии.

Вначале там сидели политические узники, а затем те, кого заключили по религиозным мотивам, — протестанты и янсенисты.

От протестантов и янсенистов перешли к литераторам: это были Пеллисон, Вольтер, Фрере, Дидро.

Пока в Бастилию заключали за государственную измену, государственные преступления, богословие, раз­врат и даже невинность, все шло прекрасно. Вспомните Латюда.

Но туда заключили мысль!

А мысль — это пар, это электричество, это порох!

Вот мысль и взорвала Бастилию.

И через брешь, пробитую мыслью, 14 июля 1789 года народ вошел в Бастилию.

Кто приказал разрушить Бастилию? Парижский муни­ципалитет, то есть народ.

— Надо же, — восклицает король, — да он силен!

Да, он действительно был силен; но дело в том, что народ начал говорить не «Мы хотим», как король, а «Я ХОЧУ».

Когда же он родился, этот народ?

Мы это уже сказали: в 1002 и 1008 годах, вместе с пер­выми коммунами.

А когда он возмужал?

В день созыва Генеральных штатов.

Ему понадобилось около восьмисот лет, чтобы достичь совершеннолетия.

Но, подобно Спартаку, ему еще оставалось снять с ноги железное кольцо, а с руки — обрывок цепи; этим кольцом на ноге и этим обрывком цепи на руке были феодальные права сеньоров. Если бы дворянство не изба­вило от них народ, то существовала бы угроза, что они послужат народу для того, чтобы наносить ими удары.

Следовало пожертвовать народу немногое, чтобы сохранить главное.

После 14 июля 1789 года народ стал пятой основной стихией.

В то время жил человек, унаследовавший от своего двоюродного деда королевские права, которые он осу­ществлял главным образом в двух южных провинциях Франции: это был молодой герцог д'Эгильон, внучатый племянник Ришелье.

После короля герцог д’Эгильон был самым богатым дворянином Франции; возможно, он был даже богаче его. Он ощущал, что его ненавидели; его отца, коллегу аббата Терре, все презирали.

Вместе с Дюпором и Шапелье он стал членом Бретон­ского клуба и первым выдвинул предложение — скорее политическое, чем благородное — предоставить крестьянам право выкупа феодальных прав на умеренных условиях.

Виконт де Ноайль пошел еще дальше (правда, он был младшим сыном в семье и не имел ни гроша): он пред­ложил уничтожить феодальные права без всякого выкупа, и предложил он это не в клубе, а на заседании Нацио­нального собрания, поскольку ему хотелось вырвать ини­циативу из рук герцога д'Эгильона.

Такое предложение показалось странным, ибо оно ничем не было обосновано. Оно было встречено Нацио­нальным собранием, а вернее, четвертью его, рукопле­сканиями, и не более того.

Предложение герцога д'Эгильона произвело совсем иное действие.

Поясним, в какой момент оно прозвучало.

Со всех сторон приходили зловещие новости. Провин­ции были охвачены огнем, горели замки, и накануне голосованием были приняты законы против поджигате­лей.