Какие же скрытые сдвиги произошли в глубинах земли? Какие неисчислимые силы боролись в ее недрах, чтобы эта глыба, поднимая горы, прорываясь сквозь скалы, раскалывая пласты мрамора, внезапно появилась на ее поверхности?! Какие содрогания, какие муки исторгли из недр земли этот необычайный вздох?!
Я присел, и из моих затуманившихся глаз одна за одной потекли медленные, мучительные слезы ... Природа слишком напоминала мне историю: этот хаос из громоздящихся скал давил на меня с той же тяжестью, какая на протяжении всего средневековья лежала на сердце человека, и в этом печальном утесе, который земля взметнула из своих недр к небу, я вновь узнал отчаяние и вопль человечества.
Как же на протяжении тысяч лет правосудие давило на сердце этой горой догм; сколько часов, дней, лет — долгих лет — оно сокрушало его!.. И для того, кто это знает, в этом заключен источник вечных слез. Тот, кто, изучая историю, взял на себя долю этой долгой пытки, уже никогда от нее не оправится. Что бы ни случилось, такой человек будет печален: солнце, эта радость мира, не принесет ему больше радости, слишком долго прожил он в скорби и во мраке.
И что пронзило мое сердце, так это долгое смирение, кротость и терпеливость людей, а также то усилие, какое приложило человечество, чтобы наделить мир ненавистью и проклятием, которое над ним тяготеет.
Вы полагаете, что, когда человек, отстраненный от свободы, избавленный от справедливости, словно от ненужной утвари, чтобы заставить его слепо отдаваться в руки Божьего милосердия, видел, что это милосердие сосредоточено на почти незаметном пространстве и предназначено привилигированным и избранным, тогда как все остальное теряется на земле и под землей и теряется на веки вечные, — вы полагаете, что отовсюду неслись богохульства?
Нет, слышались лишь стоны и умилительные слова: “Если тебе угодно, чтобы я был проклят, да свершится воля твоя, Господи!”
Эти люди, тихие, покорные, смиренные, прикрылись саваном проклятия.
Но есть нечто важное, что достойно упоминания и чего богословие никогда не предвидело! Оно учило, что проклятые могут лишь ненавидеть, но они умеют еще и любить. Они, эти проклятые, приучались любить избранных, своих господ; священник и сеньор, эти любимые чада Неба, в течение многих веков видели у этого униженного народа лишь кротость, послушание, любовь и доверие; он служил и молча страдал, а когда его попирали ногами, он благодарил и, словно богобоязненный Иов, не грешил устами своими».
И потому регент говаривал: «Будь я подданным, непременно бы взбунтовался!»
А когда ему сообщили о восстании, он ответил: «Народ прав: ему столько пришлось страдать!»
Особенно народ страдал начиная с царствования Людовика XIV.
Осознавал ли Людовик XIV эти страдания? Я в этом сомневаюсь: для него народ был вьючным животным, которое могло перевозить всякого рода тяжести и, повалившись от усталости, должно было под ударами кнута подняться на ноги.
Было ли это недостатком Людовика XIV? Нет; по характеру король был не лучше и не хуже любого другого: хуже, чем Генрих IV, но лучше, чем Людовик XV. Это было недостатком данного ему воспитания.
В Санкт-Петербурге, в музее, я видел автограф юного Людовика XIV: это образец чистописания; одна и та же строчка повторена шесть раз и внизу страницы восемь раз поставлена подпись «Людовик»:
«Королям должны оказывать знаки почтения; они делают все, что им угодно».
На сводах часовни в Версале можно прочесть:
«¡Мгаbb lетрlит sиит ОbттаBs[383]».
И разве не слышите вы, как сам Боссюэ говорит тому, кто произнес слова «Государство — это я!»:
«О короли, смело отправляйте свою власть, она божественна, и вы суть боги!»
Бедный народ, не любимый никем, тогда как сам он так любил любовь!
Он прославил Агнессу Сорель за то, что она любила Карла VII, Габриель д'Эстре за то, что она любила Генриха IV, и Лавальер за то, что она любила Людовика XIV.
Он ненавидел г-жу де Помпадур не столько за то, что она стоила Франции два или три миллиона ливров ежегодно, столько за то, что она не любила этого короля, который не любил никого и которого звали Возлюбленным.
И каждый раз, когда народ страдал; каждый раз, когда с ним поступали несправедливо; каждый раз, когда прислужники короля отнимали у него сыновей, чтобы отправить их на войну, отнимали у него деньги, чтобы передать их в казну, народ испускал лишь один крик, а точнее, вздох или стон:
«О, если б король это знал!»
Сколько же предательств пришлось ему претерпеть, чтобы проникнуться равнодушием к Людовику XVI! Сколько претерпеть презрения, чтобы проникнуться ненавистью к Марии Антуанетте!
Тот парикмахер, который перерезает себе горло 21 января 1793 года, та женщина, которая в этот же день выбрасывается из окна, и тот палач, который умирает от горя, потому что он отрубил голову своему королю, — все это народ.
Тем не менее откройте «Историю Французской революции» и узнайте, как страдал этот народ.
Но он терпелив, этот народ! Он так философски настроен и так беззаботен! Он весело произносит в ненастные дни:
«О! После дождя настанет хорошая погода!»
И, улыбнувшись погожим дням, он забывает, что сердился на дождь.
Один Господь ведает, сколько всего приходилось забывать народу за время от Людовика XIV до Людовика XVI!
Заунывный хор начинается с Кольбера, в 1681 году.
— Больше так продолжаться не может, — говорит он и умирает.
Заметьте, что это происходит за четыре года до отмены Нантского эдикта (1685) и что вследствие этой отмены из Франции будут изгнаны полмиллиона человек, полмиллиона протестантов, то есть из Франции будет изгнана промышленность.
Интендантов просят составить докладные записки для юного герцога Бургундского, а это то же самое, что спрашивать у воров, в каком состоянии находятся те, кого они обворовали.
Они заявляют, что такая-то провинция потеряла четверть своих жителей, та — треть, а эта — половину; все умерли от нищеты. Все это происходит в 1698 году.
Так вот, в 1707 году уже вспоминают о том, как хорошо было в 1698-м.
«Тогда, — говорит Буагильбер, — в лампах еще было масло; сегодня все подошло к концу, так как нет сырья. И теперь вот-вот развернется тяжба между теми, кто платит, и теми, чья обязанность состоит исключительно в том, чтобы собирать деньги».
Эта тяжба будет продолжаться еще восемьдесят два года.
А теперь послушайте, что автор «Телемаха», изобретатель Салента, говорит своему ученику, внуку Людовика XIV:
«Народы не живут более, как люди, и потому впредь не позволено рассчитывать на их терпение ... В конечном счете старая разлаженная машина разобьется при первом же ударе ... Никто не осмеливается предположить, что силы ее уже на исходе; все сводится к тому, чтобы закрыть глаза и открыть ладонь, дабы по-прежнему брать»[384]
Возможно, вы полагаете, что больше заботы было об армии, чем о народе; о тех, кого заставляют убивать, чем о тех, кого оставляют умирать? Вот что говорит маршал де Виллар, которому в сражении при Денене предстояло спасти Францию:
«Несколько раз мы полагали, что хлеб закончился полностью; затем, с великими усилиями, его доставляли, но только на полдня; спать все ложатся на голодный желудок. Когда г-н д'Артаньян находился на марше, другим отрядам, остававшимся на месте, приходилось голодать. Наша служба продовольственного снабжения делает невозможное, наши солдаты являют чудеса доблести и стойкости. “Рапет nostrum quotidianum da nobis hodie[385]”, — говорят они мне, когда я объезжаю строй, после того как им выдали только половину или четверть дневного пайка. Я подбадриваю их, даю им обещания. Они лишь пожимают плечами и смотрят на меня с такой покорностью судьбе, что это приводит меня в умиление. “Господин маршал прав, — говорят они, — иногда надо уметь пострадать”».
