Несмотря на такое посягательство на права народа, Метелл Целер остался безнаказанным.

Это послужило для Цезаря указанием на то, что следо­вало остановиться: можно было устраивать бунты в Риме, поднимать мятежи в Италии, но время для переворота еще не настало.

Человек менее дальновидный, чем он, подобрал факел там, где Цезарь его обронил: это был трибун Рулл; он хотел, пользуясь исключительно законом, излечить Рим от общественной болезни, угрожавшей ему гибелью.

Рулл предложил выкупать земли, чтобы устраивать там колонии, и разделить между бедными гражданами обще­ственные земли, возмещая ущерб держателям этих земель.

То было возвращение к закону Гая Гракха.

Рулл взялся осуществить сделанное им предложение, прибегнув к помощи своих друзей: это означало передать в руки демагогов все богатство государства.

Всадники призвали на помощь себе Цицерона.

Цицерон сумел уговорить народ, сыграв на его гордо­сти.

«Никогда, — заявил он, — Рим не покупал себе коло­ний; Рим их завоевывал».

И затем добавил:

«Если народу не хватает земель, пусть ему дадут зерно!»

И народ, который предпочитал привезенное издалека зерно землям, на которых его надо было бы выращивать, еще раз, как собака из басни, упустил реальность, по­гнавшись за тенью: он не получил ни зерна, ни земель.

По стопам Рулла пошел Катилина.

«Республика, — сказал он, — представляется мне огромным телом без головы; этой головой буду я».

Образ был вполне точен, однако достаточно ли круп­ной была голова Катил ины, чтобы подойти подобному гиганту?

Судя по итогам, нет.

Тем не менее этот патриций, вставший на сторону народа, был стойким борцом; однако его великая беда состояла в том, что он лишился и репутации, и богат­ства.

Сознание собственного позора сделало из него того демагога, какого мы знаем.

Впрочем, Катилина обладал невероятно притягатель­ной силой, и даже Цицерон признается, что едва не под­дался его влиянию; он был красив, если только его бес­покойное и бледное лицо не выдавало, как тревожно у него на душе, и красноречив настолько, что был спосо­бен противостоять первому оратору того времени, однако своим образом действий, то замедленным, то поспеш­ным, обнаруживал сходство с Орестом.

Его обвиняли в том, что он убил своего сына для того, чтобы иметь возможность жениться на женщине, не желавшей иметь пасынка. Его обвиняли не только в желании убить всех сенаторов — это народу было совер­шенно безразлично, — но и в том, что он хотел поджечь со всех сторон Рим, а это было уже совсем иное дело.

Его обвиняли в том, что он приносил человеческие жертвы найденному им серебряному орлу Мария и вме­сте со своими сообщниками по заговору пил кровь уби­того человека. Наконец, его обвиняли в том, что он совершал бесполезные убийства, дабы его друзья не утра­тили привычку убивать.

Но для того, чтобы прельстить Рим, не обязательно было быть для него предметом ужаса: когда Цезарь при­ручил Рим до такой степени, что смог взять его в свои руки, он добился этого вовсе не страхом, а любовью.

Обвинения всадников против Катилины были тем более ужасны, что они были правдивы.

— Ты хочешь выставить новые долговые записи, отме­нив прежние?! — кричал ему Цицерон. — Так это я выставлю новые записи, но только насчет продажи с тор­гов!

Весь сенат восстал против Катилины. Он покинул сенат, и это было правильно; он покинул город, и это было ошибкой.

— Вы разжигаете против меня пожар?! Что ж, я погашу его развалинами города! — как крайнюю угрозу бросил Каталина сенаторам.

И он отправился поднимать на бунт пастухов Этрурии, Бруттия и Апулии, рабов всадников, ветеранов Суллы; одним лишь обещанием ему удалось объединить вокруг себя тех, кто был изгнан из своих партий: он обещал отдать им на разграбление Рим.

Цетег, Лентул и другие его сообщники остались в Риме; они полагали себя защищенными Семпрониевым законом, гарантировавшим жизнь любому гражданину и в качестве высшей кары допускавшим лишь изгнание; но адвокат Цицерон имел привычку истолковывать — читай: искажать — законы.

Действуя по наущению своей жены Теренции, Цице­рон приказал арестовать друзей Катилины и задушить их в тюрьме; затем он в сопровождении двух тысяч всадни­ков прошел через Форум, выкрикивая испуганному народу: «Они жили!»

Но как могли они перестать жить, эти люди, которых закон запрещал предавать смерти? Послушайте рассужде­ния Цицерона:

«Закон защищает лишь римских граждан; с той минуты, как сообщники Катилины замыслили заговор против Рима, они более не были достойны звания граж­данина, а с той минуты, как они более не были достойны звания римского гражданина, они более не имели права рассчитывать на закон, защищающий римских граждан».

Все это было весьма мудрено, но что поделаешь? Цицерон был адвокатом, прежде чем стать консулом.

Вам известно, как умер Каталина: он погиб в Пистойе, сражаясь далеко впереди своих солдат, которые все пали там, где они бились.

Оставались Цезарь и Красс.

Но Красс был финансовым дельцом, банкиром, ростовщиком, притом скаредным до такой степени, что его имя, подобно имени Гарпагона, стало у современни­ков символом скупости.

Из трехсот талантов, которые у него были, он сделал состояние в семь тысяч талантов, то есть около сорока миллионов нашими деньгами.

На стене в доме этого богача с сорока миллионами висел старый плащ. Отправляясь на загородную прогулку с греком Александром, беседы с которым он весьма ценил, Красс давал ему в пользование этот плащ, а по возвращении требовал его обратно.

Рим, как и во времена Югурты, все еще готов был продаться, но Красс был не настолько щедр, чтобы про­лить золотой дождь, с помощью которого можно было купить этот город.

Так что оставим в покое Красса — тем более, что в скором времени его убьют парфяне, против которых он, гонясь за наживой, предпринял закончившийся прова­лом поход, — и вернемся к Цезарю.

Цезарь был назначен консулом через год после смерти Катилины.

Он в свой черед появился в проделанной бреши и предложил собственный аграрный закон.

Цезарь разделил ager publius^[374], преимущественно в Кампании, между теми, у кого было трое детей и больше.

После войны с Ганнибалом Капуя находилась вне закона: она стала римской колонией. Колонистам не на что было жаловаться, ведь им подарили самый прекрас­ный край на свете!

Незадолго до этого Помпей привез из Понтийского царства баснословные суммы; их следовало использовать на покупку вотчинных земель и создание колоний для солдат, участвовавших в завоевании Азии.

Предложенный аграрный закон в определенной сте­пени напоминал закон Рулла, однако Цезарь, не взя­вшись претворять его в жизнь, казалось, нисколько не был в нем заинтересован.

Закон прошел, несмотря на противодействие сенато­ров, Катона, Бибула. Это был первый успех Цезаря, и он принес ему почести.

Затем, полагая, что пока этого будет достаточно, и желая дать своим соперникам возможность истратить силы в гражданской войне, он потребовал предоставить ему в управление сроком на пять лет обе Галлии и Илли­рию.

Ему легко уступили эти суровые северные и западные провинции; все смеялись, когда этот бледный, изнежен­ный, припадочный Цезарь, всегда облаченный в развевающиеся одежды, распутник, соперничавший в распут­стве с Клодием, тот, кого называли мужем всех жен и женой всех мужей, отправился в страну гор и снегов.

Однако он все хорошо рассчитал: в его отсутствие Клодий был убит Милоном, Красс — парфянами, а Пом­пей, став диктатором, лишился популярности.

Наконец, момент настал: Цезарь бросает на другой берег Рубикона дротик и произносит слова, ставшие поговоркой:

— Alea jacta est! (Жребий брошен!)

Несомненно, это был намек на древний обычай рим­лян бросать копье на земли тех, кому объявлялась война.

Вся знать бежала из Рима, когда Цезарь приблизился к нему. Все простонародье вышло навстречу Цезарю.