Вместо своих сынов, чьи орлы, венчавшие знамена легионов, стали домашними божествами, Рим получил тысячи рабов — греков, фракийцев, вифинийцев, эпиро- тов, сирийцев, испанцев, нумидийцев. Правда, многие из этих рабов умирали, даже не оставив потомства, то ли потому, что у человека, к которому относятся как к не­одушевленному предмету и которого считают чем-то вроде машины и ставят в один ряд с земледельческими орудями, нет особого стремления воспроизводить себе подобных, то ли потому, что нередко хозяин, хотя и осво­бождая раба, делал это при условии, что тот никогда не женится и, если ему посчастливится разбогатеть, оставит хозяина своим наследником; но многие рабы освобожда­лись и без таких условий. Эти вольноотпущенники ста­новились гражданами, их дети получали право граждан­ства, скрещивание рас увеличивало это иноземное население, и в конце концов именно оно заменило в городе коренное население, которое поглотили снега Фракии и раскаленные пески Африки.

Однажды все тот же Сципион Эмилиан, этот просве­щенный греками варвар, который предал огню Карфаген и, думая о том, что в будущем Риму тоже предстоит в свой черед пасть, со слезами на глазах произнес стих Гомера:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя!¹

во время одного из своих выступлений был прерван воз­гласами толпы подобных людей, пришедших со всех кон­цов света и не умевших чисто говорить на старой латыни Энния; не в силах сдержаться, он с величайшим презре­нием крикнул им:

— Эй вы, для кого Италия не мать, а мачеха, — замол­чите!

А поскольку толпа зашумела еще сильнее, он доба­вил:

— Что бы вы ни делали, те, кого я в цепях отправлял в Рим, меня не напугают, даже если теперь у них развя­заны руки!

Что же сделалось с коренным народом, с римским народом, с тем, что был вскормлен молоком из сосцов волчицы? Что осталось от этого народа и в каком поло­жении он находился? Мы узнаем это сейчас из речи одного центуриона, добивавшегося от трибуна права не служить сверх положенного срока.

«Квириты, я Спурий Лигустин, родом сабинянин и при­надлежу к Крустуминской трибе. Отец оставил мне в наследство югер земли и небольшую хижину, где я родился, вырос и живу до сих пор. Когда я достиг совершеннолетия, отец женил меня на дочери своего брата, которая принесла мне в приданое лишь благородство характера и целомудрие и родила мне столько детей, сколько было бы вполне доста­точно даже для богатого дома. У нас шесть сыновей и две дочери, обе уже замужние. Четыре сына достигли совер­шеннолетия, двое еще мальчики. На военную службу я был призван впервые в консульство Публия Сульпиция и Гая^[364]

Аврелия. В войске, направленном в Македонию, два года я воевал простым солдатом против царя Филиппа. На тре­тий год Тйт Квинкций Фламинин назначил меня за доблесть центурионом десятого манипула гастатов. После победы над Филиппом и македонянами нас привезли обратно в Италию и распустили по домам, но я тотчас добровольцем отправился с консулом Марком Порцием в Испанию. Из всех нынешних полководцев лучше всех умел он заметить и оценить доблесть — это известно всем, кто за долгую службу хорошо узнал и его, и других военачальников. Так вот, этот главнокомандующий удостоил меня звания пер­вого центуриона первого манипула гастатов. В третий раз я вступил, снова добровольцем, в войско, посланное против этолийцев и царя Антиоха, и в этой войне Маний Ацилий назначил меня первым центурионом первой манипулы прин­ципов. Прогнали мы Антиоха, покорили этолийцев и воз­вратились в Италию, где я еще два года оставался под знаменами. Затем я дважды сражался в Испании — один раз при Квинте Фульвии Флакке, другой раз — при преторе Тиберии Семпронии Гракхе. Флакк привез меня в Рим в числе тех, кого он за доблесть взял с собой из провинции для празднования своего триумфа, но по просьбе Тиберия Гракха я без промедления вернулся в Испанию. За несколько лет я четыре раза был центурионом триариев, получил от полководцев тридцать четыре награды за храбрость и шесть гражданских венков. Двадцать два года нес я воен­ную службу, и мне больше пятидесяти лет. И если бы даже не отслужил я положенного срока, если бы не полагался мне отдых по возрасту, то и тогда следовало бы освободить меня от службы, потому что вместо себя я имею возмож­ность выставить четырех воинов. Пусть сказанное мною оправдает меня в ваших глазах; что до меня, то сам я никогда не откажусь служить, если военачальник, наби­рающий войско, сочтет меня подходящим воином. И пусть военные трибуны определят, какого звания я достоин; я же постараюсь, чтобы никто в войске не превзошел меня доблестью; так я поступал всегда, свидетели тому — мои командиры и товарищи по службе. И вы, соратники, в молодости никогда не оспаривали решений должностных лиц и сената, и теперь, несмотря на ваше право апелляции, следует не выходить из повиновения сенату и консулам и считать почетным всякий пост, на котором вы будете защищать государство».^[365]

По смиренной жалобе этого человека вы можете понять, в какой бедности пребывали римские легионеры, завоевавшие мир: поларпана отеческой земли на семью, включавшую жену, шесть сыновей и двух дочерей, тогда как для самого воина не регулярное жалованье, а деньги, раздававшиеся во время триумфов!

Добавьте к этому, что государственное устройство Рима было основано исключительно на денежной аристокра­тии; что прежнее государственное устройство, основан­ное на патрицианских куриях, разрушилось; что подлин­ная власть находилась в руках землевладельцев и откупщиков; что всадники — читай: ростовщики — выно­сили судебные приговоры по всем правонарушениям, — и у вас будет представление о том, в какую нищету впал римский гражданин.

Впрочем, поскольку вы теперь знаете, что сказал леги­онер, обращаясь к трибунам, послушайте, что сказал оратор, обращаясь к народу:

«И дикие звери в Италии имеют логова и норы, куда они могут спрятаться, а люди, которые сражаются и уми­рают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света. Лишенные крова, точно кочевники, бродят они повсюду с женам и детьми. Полководцы обманывают сол­дат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов могилы отцов и храмы: ведь у множества римлян нет ни отчего дома, ни гробниц предков — они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их назы­вают владыками мира, а они не имеют даже клочка земли!»^[366]

Какому же оратору достало отваги произнести подоб­ные слова и каким образом он не поплатился за свою храбрость?

О, будьте покойны, его убьют!

Оратором этим был Тиберий Гракх.

Посмотрим теперь, что за люди были Тиберий и Гай Гракхи и на какие людские нужды они откликнулись.

III

Вы знаете, при каких обстоятельствах появились Гракхи, а теперь мы намереваемся рассказать вам, кем они были и каковы были их взгляды.

Тиберий Семпроний Гракх во время своего трибуната принял сторону братьев Сципионов, Сципиона Афри­канского и Сципиона Азиатского, в ходе судебного пре­следования, которому они были подвергнуты по обвине­нию во взяточничестве, и в качестве вознаграждения получил в жены Корнелию, дочь Сципиона Африкан­ского.

Он был одним из тех аристократов плебейского про­исхождения, каких немало бывает в начинающих разла­гаться республиках; исполняя должность цензора вместе с Аппием Пульхром, он, при всем своем плебействе, выказал себя еще менее популярным, чем тот.

Заметьте, что все, кто носил в Риме имя Аппия, от децемвира Аппия Клавдия до Гая Луция Нерона, на ком угас этот род, всегда стремились к тирании.

Аппий Пульхр отдал свою дочь за старшего сына сво­его коллеги Тиберия Гракха, и таким образом отец и сын, хотя они и были плебеями, оказались в родстве с двумя самыми аристократическими семействами Рима.

И это еще не все: помимо двух сыновей, Тиберия и Гракха, у Семпрония было две дочери. Старшая вышла замуж за Сципиона Назику, одного из самых беспощад­ных врагов — читай: одного из убийц — своего шурина; другая — за того самого Сципиона Эмилиана, человека с тихим голосом и обагренными кровью руками, который сжег Карфаген и, видя как тот пылает, со слезами на гла­зах читал стих Гомера. Он был самым популярным ари­стократом Рима, и, к великому огорчению Корнелии, ее долго называли тещей Сципиона Эмилиана, прежде чем стали называть матерью Гракхов.